Борьба за мир

— Зачала-а-а, Васенька, — и, уронив голову на стол, сдержанно, боясь, что услышат другие, зарыдала.

У Галушко даже навернулись слезы, и он подумал: «Ох, ты-ы! Что теперь я скажу генералу? Опередил?»

Они оба невольно копировали Анатолия Васильевича и Нину Васильевну. Анатолий Васильевич и особенно Нина Васильевна не стеснялись их: без посторонних вместе садились за обед, и тут шел семейный разговор, во время которого обязательно поднимался вопрос о детях. Анатолий Васильевич, напевая свой старинный полковой марш, произносил:

— У нас с тобой, Нинок, ребенок появится после Берлина.

Нина Васильевна радостно кивала головой. Галушко посматривал на Грушу, и та радостно кивала головой.

А когда Галушко вместе с командармом отправлялся на передовую, Груша вскидывала руки ему на плечи и так же, как Нина Васильевна, говорила:

— Родной мой, ты там побереги себя.

Он отвечал словами Анатолия Васильевича:

— Смерть не страшна. Страшна позорная смерть.

И вот Груша уронила голову на стол, и плечи ее вздрагивают от сдержанного рыдания. Она подняла голову и глазами, такими лучистыми, в слезах, посмотрела на него и сказала:

— Васенька! Только не… все, что угодно, только не… не на стол к хирургу…

«Что же я скажу генералу?» — тревожно думал сейчас Галушко, глядя вслед командарму.

Анатолий Васильевич резко приостановил шаг, как бы о что-то споткнувшись, и Галушко невольно толкнул его в спину.

На командарма в эту минуту навалилась страшная мысль: а вдруг немцы прорвут фронт именно вот тут — на линии его армии — и его армия побежит, бросая окопы, доты, дзоты, вооружение… И перед ним пронеслись те дни, когда его полк стоял на границе, северней Белостока. Тогда полк от полного разгрома спасла кажущаяся мелочь. Анатолий Васильевич имел привычку всегда быть наготове: он даже никогда не носил ботинки, зимой и летом — сапоги, которые снимал только перед сном. Нина Васильевна в летние дни иногда говорила ему:

— Толя, ты хоть дома-то туфли надень, жара такая.

— Не привык быть распоясанным, — отвечал он.

— Да ведь все тихо.

— А вдруг? Знаешь, иногда какое бывает «вдруг»? Не опомнишься потом. Гитлер стянул на границу девяносто три дивизии. Маневры, слышь. Маневры? Нашел глупцов. Вон сосед мой так и думает: маневры, — по свадьбам гуляет, по именинам. То кум, то посаженый отец. Нет, у меня все по-другому. Ах, женился? Ну и что ж? Погуляй вечерок, а утром чтобы все были на местах. Дочка родилась, сын? Ну и что ж? Хорошо. Погуляй вечерок, а утром чтобы все были на посту. Голова болит? Не пей много — болеть не будет. Ты военный — слуга народа. Вот пойдешь в отставку, ну, тогда и гуляй хоть неделю.

Нет. В тот страшный день — двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года — у Анатолия Васильевича, как всегда, наготове стояли часовые, дозорные, пушки, танки, пехота. Утром двадцать второго июня он врага встретил ураганным огнем и штыками. Но сосед, застигнутый врасплох, в первые же часы покинул позиции и бежал в чем был. После этого враг насел на Анатолия Васильевича: со всех сторон лезли танки, била артиллерия, неслись самолеты, а полк, организовав круговую оборону, стоял насмерть. На пятнадцатый день разведка донесла, что гитлеровцы, оставь заградительные отряды, основными силами хлынули на Минск. Анатолий Васильевич, прощупав слабое звено в цепи врага, прорвался и лесами, через топи, болота, двинулся на соединение с Красной Армией. Ох, как было тяжко: люди умирали в боях, от голода, тонули в болотах; но полк двигался, двигался, двигался. Два с лишним месяца вел своих бойцов Анатолий Васильевич. И лишь под Ярцевом, сохранив знамя и честь, полк влился в войска Рокоссовского. После этого Анатолий Васильевич получил дивизию.

Тогда полк не дрогнул. А вот теперь? Не полк, а вдруг дрогнет армия? Дрогнет и побежит.

— Какой стыд перед страной, перед потомками!.. Испепеляющий стыд, — прошептал Анатолий Васильевич и, как бы о что-то споткнувшись, остановился.

В эту минуту Галушко невольно и толкнул его в спину. Командарм повернулся к нему, сказал:

— Ты что, как слепая лошадь, лезешь на меня?

— Забылся, товарищ генерал, — извиняясь, ответил Галушко, отступая.

— Забылся? А ты не забывайся.

— Не то что забылся, товарищ командарм, а думы в голове, что рой, — Галушко решил было сказать генералу про то, что стряслось у него с Грушей, но тот опередил:

— Думы? Это хорошо. Всегда думай. Не думает только чурбак с глазами. Тому чего думать? За него другие думают. Вон сосед Купцианов. Тоже фамилию подобрал — Купцианов. Итальянец не итальянец. Да-а. Да как думаешь, наши бойцы танков боятся?

— Разные есть, товарищ генерал.

— Что это «разные»?

— А так: иной трухнет, другой и не трухнет.

— А такие есть, которые трухнут?

— Не без того, товарищ генерал.

— Ты вот что. Сколько времени-то? Ага, уже третий час. Долго мы с тобой бродим! Поди-ка разбуди Макара Петровича и скажи, пусть поднимет генерала Тощева, полковника Троекратова. Через полчаса поедем на передовую. Хватит, поспали.

— А Николай Степанович? Ах, как просится з нами!

— С нами? Это с кем «з нами»? С тобой и со мной?