Борьба за мир

Умылся, плеснул на полотенце одеколона, протер бритые места, затем надел выцветшую до белизны гимнастерку, прикрепил золотую звездочку и кратко произнес:

— Дозу!

Егор Иванович, заменяющий повара, курьера, заведующего личным хозяйством комдива — одним словом, человек на все руки, — сам огромный и расторопный, как медведь, налил полстакана водки и любезно подал Михееву. Тот выпил, крякнул, сказал:

— А вот теперь «чайкю»!

Попив чаю, Михеев, Николай Кораблев и адъютант Ваня сели в «газик», старенький, облезлый. Он дребезжал, скрипел, завывал, взбираясь в горку.

— Командарм обещал «эмку». Даст: он своему слову хозяин, — уверял Михеев.

Почти вся пехота дивизии была расположена в шести деревушках. Жителей деревушек дня за два перед этим отправили в тыл, а в каждую хату поместили человек по пятьдесят бойцов.

Когда «газик» врывался в ту или иную деревушку, Михеев почти на ходу выскакивал из него и, наголо обритый, в белесой гимнастерке, обычно держа головной убор в руке, носился из хаты в хату, как бильярдный шар. Вбегая в хату, он еще с порога кричал:

— У-у-у! Понабилось вас тут!

— Поплясать бы, товарищ полковник, да негде, — отвечал кто-нибудь, и бойцы беспричинно начинали хохотать.

Хохотал и Михеев. Он хохотал громче всех, а когда смех обрывался, спрашивал:

— Выспались?

— Такого храпака задавали!

— Стены дрожали, товарищ полковник!

— Крыша в небо поднималась! — неслось со всех сторон.

Михеев, слушая это, становился вялым и медленно, через позевоту, произносил:

— А я вот не спал. Третью ночь. Поспал бы… как с бабой.

От хохота снова дрожали подслеповатые окна, и кто-то вопил:

— Не верю: долго бы не проспал!

— Я со своей, женой то есть… Что регочете? — И Михеев махнул руками, как бы отгоняя от себя дым.

Проехав так несколько деревушек, побывав в хатах, проверив настроение бойцов, Михеев, уже весь взвинченный, сел в «газик» и сказал Николаю Кораблеву:

— Вот они у меня какие! Видали, Николай Степанович? А-а?

Николай Кораблев, невольно подпадая под возбужденное настроение Михеева, искренно восхищаясь бойцами, ответил:

— Действительно молодцы! Эти не сдадут.

— Ну, еще бы! Еще бы! — и, обратясь к своему адъютанту, человеку молчаливому, он проговорил: — Ванюха! — В ласковые минуты он его всегда называл Ванюхой. — Ванюха! А ты заметил, когда мы были в первой роте, на печке сидел боец грустный? Знаешь что? Пока мы будем у Коновалова, валяй-ка туда, узнай, отчего грустный. Может, жена плохое письмо прислала, может, еще что. Скажи: полковник пособит. Нет, нет! — спохватился он. — Не пособит, а поможет. Я, Николай Степанович, вятский, и иногда слова вятские произношу. Да-а! — еще более возбужденно заговорил он. — А теперь мы с вами к Коновалову. У меня ведь не вся дивизия в хатах: есть и в лесу, в блиндажах. Например, батальон Коновалова. Ух, и орлы! Физкультурники собрались. И каких только там наций нет: русские, татары, казахи, армяне, грузины; даже шорец один есть. Понимаете, шорец — черт-те откуда — с Кузнецкого Алатау! Батальон Коновалова у меня такой: бой — пошли в бой, прорваться на лыжах в тыл врага — прорвутся, в разведку послать — пожалуйста… И еще есть такие, с ножичками. Ну, эти просто виртуозы!

— А, это те, о которых говорил мне Анатолий Васильевич, — и Николай Кораблев тихо рассмеялся, вспомнив, как Анатолий Васильевич, кивнув на пушки, прошептал: «Это вам не ножички».

— Вот именно! — вскрикнул Михеев и раскатисто засмеялся. — Только мне командарм сказал: «Подбери и обучи человек сорок пластунов». А я их набрал восемьдесят два. Во! — опять по-вятски произнес он. — Так мы сначала к пластунам.

«Газик» заревел, загудел, виляя между толстых, огромных сосен, и вскоре выскочил на песчаную полянку.

— Здесь! — проговорил Михеев, выбираясь из «газика». — Ванюха! Валяй к тому бойцу.

«Газик» с адъютантом умчался обратно.

Николай Кораблев, шагая за Михеевым, вскоре по окопчику спустился в предблиндаж. Тут на стенах висели автоматы и какие-то особые брезентовые голицы: длинные, по локоть, и все на правую руку. Николай Кораблев спросил:

— Что за голицы?

— А, это? Это вот что, — Михеев надел голицу на правую руку и, нагнувшись, выкинул руку, вроде что-то ею толкая. — Представляете? Пластун пробрался к немецкому блиндажу. Окошечко есть? Есть. Труба есть? Есть. Ну, руку с голичкой в окошечко, пробил стекло, гранату бросил и сам набок. Не в окошечко, так в трубу — и опять сам катись набок. Вот это что! — а войдя в блиндаж, встав на пороге, он прокричал: — А ну, как живете, орлы?

Блиндаж походил на подземный барак, огромный, длинный, и весь забит полуголыми людьми. Люди лежали на полу, под скамейками, на нарах. Было душно, пахло потом и перегаром табака. При окрике комдива лежащие на полу подняли головы, а с нар кто-то кинул:

— Душно очень, товарищ полковник!

Михеев дрогнул, как конь перед пламенем. Он, видимо, ждал, что его здесь встретят так же, как и там, в хатах. А тут?.. Потоптавшись у порога, он вдруг пронзительно крикнул:

— Батюшки! Душно ему! Цветы розы ему сюда.

— Я шучу, шучу, товарищ полковник, — спохватившись, проговорил человек с нар.

А Михеев уже долбил: