Борьба за мир

А вот как. Я прикажу, чтобы трупы немцев подольше не убирали. Пускай бойцы смотрят на мертвых. Посмотрят и убедятся: «Не так уж черт страшен, как его малюют». Затем с пленными. Возьмут в плен, так пускай не тащат их сразу в штабы, а сначала проведут по ротам, покажут бойцам. Увидят пленных — и опять убедятся, что не так уж черт страшен, как его малюют.

Как раз во время этой беседы командир пятой дивизии полковник Михеев позвонил Анатолию Васильевичу и сообщил, что ему удалось выловить группу диверсантов. Диверсанты эти, переброшенные на советскую сторону месяца полтора тому назад, делали набеги на склады с горючим, на штабы, а главное, на мирное население: ворвавшись в ту или иную деревеньку, они сгоняли всех жителей — женщин, стариков, детей — в две-три хаты, поджигали или просто выводили в поле и расстреливали.

Четырех мерзавцев поймали, товарищ командарм, — говорил по телефону Михеев. — Одиннадцать словить не удалось: убиты во время перестрелки.

Ну, давай, давай их, полковник, сюда! — тихонечко и тоненько приказал Анатолий Васильевич. — Только не прямо ко мне. Неподалку от нас батальон стоит. Пускай их бойцам покажут. Пускай поглядят.

С Троекратовым Анатолий Васильевич беседовал около часа, все стаскивая того с теоретических высот на «грешную землю». Под конец беседы в комнату ворвался встревоженный Галушко, а за ним боец — пожилой украинец, ведя за руку растрепанного диверсанта. У бойца и у диверсанта на лицах виднелись ссадины, текла кровь.

В чем дело? — поднявшись из-за стола, проговорил Анатолий Васильевич, глядя то на бойца, то на диверсанта.

Боец, отдышавшись, взволнованно прокричал:

Товарищ командарм, та шо ж воны наробили!

Обатюшки, шо ж воны наробили! — И тут он рассказал, что ему и трем бойцам полковник Михеев поручил доставить диверсантов в штаб армии, но по пути заглянуть в батальон, «чтобы ребята наши покрасовались на гадов». — А воны… воны, — уже басил он. — Воны ж, как только увидели, и давай… и давай… и давай… Вы же побачьте, шо воны наробили, товарищ командарм.

Анатолий Васильевич, глядя прямо в глаза бойцу, спросил:

На кулаки, значит, взяли?

Так точно, товарищ командарм.

А как же этот остался? — Анатолий Васильевич кивнул на диверсанта.

Да я ж на него лег, — ответил боец и удивленно добавил: — Так они шо: из-под меня его выковыривают. Кричу: «Смерть моя, а не дам! Я должен доставить в штаб, как приказано».

И вдруг Анатолий Васильевич прорвался таким звонким хохотом, что боец тоже засмеялся, а Анатолий Васильевич, оборвав хохот, помрачнел и проговорил:

Вот до чего мерзавцы довели своими зверствами наших людей. На кулаки взяли. Да-а… — протянул он и, чуть подумав, крикнул, кивая на диверсанта;

Галушко, отведи его в штаб!

Да я же его сам, товарищ командарм, с вашего позволения…

Нет, не пачкай о такую пакость рук. Судить будем его. И наверняка присудим к расстрелу, — Анатолий Васильевич с омерзением посмотрел на диверсанта. — Дрянь какая, а сколько людей погубил — женщин, стариков, детей. Дрянь какая, — и к бойцу: — А где же твои товарищи?

Да ж не идут сюда, товарищ командарм. Стыдно: не укараулили.

Ну, иди, — сказал командарм.

Боец, выходя из хаты, повернулся, внимательно-запоминающе посмотрел на Анатолия Васильевича и сказал:

Благодарим, товарищ командарм.

Следом за этим Галушко вывел диверсанта.

В комнате остались Анатолий Васильевич и Троекратов. Они некоторое время молчали. Наконец Троекратов произнес:

Страшная штука. Но…

Что но? — спросил Анатолий Васильевич.

Но я… я не осуждаю.

Еще бы осуждать. Бойцы с ненавистью относятся к диверсантам — за это их осуждать… Может, нам вообще отстраниться и все передать вам?

То есть как это? — тревожно посмотрев на командарма, спросил Троекратов.

А так: мы устраняемся. Вы надеваете вериги — пророк двадцатого века — и пускаете в ход пламенное слово.

Чепуха какая.

Она от вас исходит. Поймите, что вы на фронте, а не в университете. Нам с вами вручена судьба страны, судьба всех этих людей… и чем злее будут они, тем их меньше погибнет, тем скорее разгромим врага.

Троекратов поднялся и, не глядя на Анатолия Васильевича, сказал:

Я полагаю… я думаю, что наш боец должен быть благороден.

Об этом мы поговорим там, в Берлине, благороден он у нас или не благороден.

«Грубый. Солдат. Ему лишь бы победить, а там — и трава не расти, — выйдя от командарма, возмущенный его словами, подумал Троекратов, но тут же его ожгла другая мысль, и он приостановился, глядя на носки своих сапог. — Погоди-ка… Ведь это война, и наш человек должен убить того, кто по ту сторону. Убить! Бандиту это свершить легко: он уже ходил по «мокрой». Погоди! Погоди! Ты какую-то чушь городишь. — При чем тут бандит! Наш человек, советский человек, творец социализма — это он должен убить врага. Убить без сожаления, без раскаяния, а со всей ненавистью, как убивают клопа… У нашего человека очень доброе сердце, пусть оно очерствеет», — с этой мыслью он и вошел в хату политотдела.