Борьба за мир

Ну, еще бы! Еще бы! — и, обратясь к своему адъютанту, человеку молчаливому, он проговорил: — Ванюха! — В ласковые минуты он его всегда называл Ванюхой. — Ванюха! А ты заметил, когда мы были в первой роте, на печке сидел боец грустный? Знаешь что? Пока мы будем у Коновалова, валяй-ка туда, узнай, отчего грустный. Может, жена плохое письмо прислала, может, еще что. Скажи: полковник пособит. Нет, нет! — спохватился он. — Не пособит, а поможет. Я, Николай Степанович, вятский, и иногда слова вятские произношу. Да-а! — еще более возбужденно заговорил он. — А теперь мы с вами к Коновалову. У меня ведь не вся дивизия в хатах: есть и в лесу, в блиндажах. Например, батальон Коновалова. Ух, и орлы! Физкультурники собрались. И каких только там наций нет: русские, татары, казахи, армяне, грузины; даже шорец один есть. Понимаете, шорец — черт те откуда — с Кузнецкого Алатау! Батальон Коновалова у меня такой: бой — пошли в бой, прорваться на лыжах в тыл врага — прорвутся, в разведку послать — пожалуйста… И еще есть такие, с ножичками. Ну, эти просто виртуозы!

А, это те, о которых говорил мне Анатолий Васильевич, — и Николай Кораблев тихо рассмеялся, вспомнив, как Анатолий Васильевич, кивнув на пушки, прошептал: «Это вам не ножички».

Вот именно! — вскрикнул Михеев и раскатисто засмеялся. — Только мне командарм сказал: «Подбери и обучи человек сорок пластунов». А я их набрал восемьдесят два. Во! — опять по-вятски произнес он. — Так мы сначала к пластунам.

«Газик» заревел, загудел, виляя между толстых, огромных сосен, и вскоре выскочил на песчаную полянку.

Здесь! — проговорил Михеев, выбираясь из «газика». — Ванюха! Валяй к тому бойцу.

«Газик» с адъютантом умчался обратно.

Николай Кораблев, шагая за Михеевым, вскоре по окопчику спустился в предблиндаж. Тут на стенах висели автоматы и какие-то особые брезентовые голицы: длинные, по локоть, и все на правую руку. Николай Кораблев спросил:

Что за голицы?

А, это? Это вот что, — Михеев надел голицу на правую руку и, нагнувшись, выкинул руку, вроде что-то ею толкая. — Представляете? Пластун пробрался к немецкому блиндажу. Окошечко есть? Есть. Труба есть? Есть. Ну, руку с голичкой в окошечко, пробил стекло, гранату бросил и сам набок. Не в окошечко, так в трубу — и опять сам катись набок. Вот это что! — а войдя в блиндаж, встав на пороге, он прокричал: — А ну, как живете, орлы?

Блиндаж походил на подземный барак, огромный, длинный, и весь забит полуголыми людьми. Люди лежали на полу, под скамейками, на нарах. Было душно, пахло потом и перегаром табака. При окрике комдива лежащие на полу подняли головы, а с нар кто-то кинул:

Душно очень, товарищ полковник!

Михеев дрогнул, как конь перед пламенем. Он, видимо, ждал, что его здесь встретят так же, как и там, в хатах. А тут?.. Потоптавшись у порога, он вдруг пронзительно крикнул:

Батюшки! Душно ему! Цветы розы ему сюда.

Я шучу, шучу, товарищ полковник, — спохватившись, проговорил человек с нар.

А Михеев уже долбил:

Советскому бойцу скажут: «Ползи двадцать километров». И поползет! В кровь издерется, стиснет зубы и поползет. Вот он какой, советский боец! А этому душно…

Пластуны затаились. Лица у них стали суровые, а глаза устремились н. а нары. И во всех глазах было столько укора, обиды и гнева, что человек на нарах не выдержал, свесил босую ногу и жалобно сказал:

Это от безделья я, товарищ полковник.

Михеев шагнул, вцепился рукой в босую, свесившуюся ногу и искренно, восхищенно проговорил:

Ух, ты! Здоровый какой, братец, а стонешь! — и, заглянув на полати, ахнул. — Романов? Так это ты? Ба-а-атюшки! Никогда бы не поверил. Командир пластунского отряда!

Вот и говорю, — почему-то окая, сказал Романов. — Если надо, и сто километров на пузе проползу. А так, потрепался.

Ну и хватит. Хватит, — раздался голос из-под скамейки, затем оттуда показалось лицо, молодое, скуластое, с чуть-чуть раскосыми золотистыми глазами.

Сабит! Здравствуй, Сабит! — обрадованно произнес Михеев и пояснил Николаю Кораблеву: — Это наш Сабит из Казахстана. Как живешь, Сабит?

Живу, товарищ полковник. Душа живет, рука — нет!

Что так?

Фрица бить надо. Фрицку душить надо. Фрицку мало-много, — и Сабит защелкал языком, издавая звуки, похожие на пулеметную очередь.

Все одобрительно засмеялись, а Романов сказал:

Третий день в такой норе сидим, товарищ полковник. Надо — значит, надо, понимаем. Но ведь мы вольные птицы…

Ах, вон что! — протянул Михеев. — А ну, давай все на волю! Не черта вам тут делать.

О-о-о-о! — одобряюще понеслось от пластунов, и через какую-то минуту мимо Михеева и Николая Кораблева замелькали крепкие, загорелые молодые тела.

Как только барак опустел, Михеев предложил:

Пойдемте посмотрим на них там.

Пластуны, одетые в трусики, уже выстроились на песчаной полянке. Перед ними расхаживал Романов, грудастый, широкоплечий, весь сбитной; казалось, на его теле нет и капельки лишнего жира. Пройдясь перед пластунами, он скомандовал:

Вольно! Купаться!