Борис Годунов

— И ещё больше смутились люди, — поднял взгляд от костра стрелец и взглянул на Пафнутия, — да и как не смутиться? К народу вышел боярин, а ноги-то у него не идут. Слово сказать хочет, а оно, видно, поперёк глотки у него стоит. Как поверить такому?

Среди люда царёва, что вышел на Пожар вместе с князем, зашептались. Одно, другое слово было сказано, на лицах растерянность объявилась.

К Шуйскому подступил царёв дядька Семён Никитич. Боярин Василий оборотился, к нему и, сморщившись, как в плаче, взбежал по ступеням на Лобное место.

— Так коня, — сказал стрелец, — ножом подколют, он и кинется, хотя бы и в пропасть.

Боярин Василий оглядывал колышущийся людской разлив, пока ему не закричали:

— Ну, говори! Говори! Чего там…

— Ай язык отнялся?

— Да он, братцы, онемел! Аль не видите?

В толпе засмеялись, и тут и там.

Князь, казалось, этого ждал. Чтобы в смехе, в хохоте толпы, в шутках, что людей веселят, и рассказать об Угличе, об истинном царевиче тоже вроде бы в шутку, для забавы. И скороговоркой, глотая слова, заторопился. Всё сказал: и о ноже, на который царевич приткнулся, о том, как мёртвое тело обмывали, и о похоронах. Даже о камне, которым могилу привалили. Но как сказал? На лицах слушавшего московского люда даже не любопытство, а какое-то смешливое изумление явилось: хорошо-де говоришь, хорошо, но да и мы не дураки, понимаем, что и к чему. Да и тебя видим, глаза есть… А что иное тебе говорить? Сзади-то вон сколько царевого народу. Тут и соловьём запоёшь…

— А под конец, — сказал стрелец, — боярин крест из-за ворота выхватил и крикнул, что-де целует его в подтверждение слов своих. Да только вот все увидели ясно, что крест он сквозь пальцы пропустил и поцеловал цепочку.

Пафнутий от костра откачнулся, впился взглядом в лицо стрельца.

— Да, — повторил тот, — не крест боярин целовал, не крест…

— Ну, — помолчав, сказал Пафнутий, — теперь жди на Москве свары.

Нахмурился. Глаза, сузившись, уставились на огонь. Что он там увидел — неведомо. Может, кривлявшегося на народе боярина Шуйского? Может, что иное — пострашней? Но только морщины у него возле рта залегли. Знал монах Москву и людей московских знал, да и ведомо ему было — попусту слово не слетит и синица не пискнет.

— Да-а-а… — протянул. — Да-а…

Стрелец ворошил прутиком угли в костре, но отшвырнул прутик с сердцем.

— Вот то-то, — выдохнул, — вот то-то и оно…

Улеглись они в шалаше, когда над лесом стала крепкая ночь. Обиходив гостей, Степан сел к костру чинить хомут. Протыкал шильцем сопревшую кожу, протаскивал дратву и опять шильце стремил, морщась от дыма костра. Хомут нужен был ему непременно к утру. Он торопился.

Тучи над степью меж тем разнесло, и с чистого неба глянули на землю ясные и яркие, как это бывает только в такие вот предзимние дни, звёзды, обещавшие к утру непременный мороз. Степан, отрываясь от работы, поднял лицо и, увидев эти звёзды, надолго задержал на них взгляд. Костёр уже почти погас, и звёзды объявились ещё ярче и ясней, и Степан, оглядывая небо, подумал: «Господи, да когда же покой-то будет? Господи…» Но тут же заспешил, подбросил в костёр сучья и взялся за шило…

…По петлистой дорожке, подсушенной нежданным в эту пору солнышком, катила телега с брошенными поперёк мешками с житом, торчавшими из соломы кувшинами, видать тоже со съестным и приготовленным для базара. Это по нынешним-то опасным временам на базар? В Чернигов? «Ну, дурья башка, — сказал бы иной, — куда прёшь? Ныне дома сидеть надо». Да и заворотил бы хозяина, похлопав по плечу. «Ещё и спасибо за то скажешь. Езжай, езжай к родной хате. С базаром успеется». Ан телега катила. И не такая уж дурная башка правила в Чернигов. В передке телеги сидел Иван-трёхпалый, а рядом с Иваном — Игнатий. Из подмосковной романовской деревеньки. Тот самый, что когда-то с ним на Москве в застенке у бояр Романовых сидел. Так случилось. Вновь встретились. Игнатий, уйдя с мужиками, после того как Хлопка Косолапа разбили, подался на юг, в степь. А куда было подаваться? И вот здесь Ивана встретил. Теперь катили они в Чернигов. В мешке с житом лежала схороненная тайная грамота, переданная Ивану монахом-иезуитом. Дело это было опасное, и Иван, хмурясь, понимал — в таком разе шутить — ни-ни. Вот и снарядил тележку, как на базар. Жита наложил, сала, колбас в кувшинах, залитых жиром. Добро-то в чужом доме брал и не пожалел, навалил горой. Правда, за дорогу раз только они натолкнулись на стрелецкую заставу, и это Ивану надежду подавало. От стрельцов он отговорился. Мастак был на то — шутка у него к случаю нашлась, да он бы и сплясал, но своего добился.

— Не я еду, — сказал стрельцам, — нужда везёт. — Спрыгнул с телеги, рассыпал слова: — Стужа да нужа да царская служба — нет их хуже.

— Вот то-то, что служба, — сказал один из стрельцов, — не велено пропускать по дорогам. А нам-то что? По мне, так хотя бы и в Москву поезжай.

Иван лицо смял.

— Эх, стрельцы! — крикнул. — Все мы доброхоты, а в нужде помочь никому нет охоты.