Борис Годунов

Большой дом стоял у князя на Москве, крытый тёмно-серебристым свинцовым листом, но то было малой частью несметного его богатства. Деревнями и землями был богат Мстиславский и многими-многими людьми, их населяющими. Так богат, что знал: Дворцовый приказ, обсчитывающий и распоряжающийся царёвой казной, давно и пристально приглядывается к княжеским владениями. А царь Борис не позволил ему жениться, дабы не объявились у Мстиславского наследники и богатства его по смерти не ушли в чьи-то руки, но отписаны были в Дворцовый приказ. Вот так было на Москве, и переступить через это царское повеление князь не мог.

Смута же была в душе князя оттого, что, ставя его во главе войска, царь Борис подал ему надежду — в случае успеха ратного дела он выдаст за него свою Ксению, с Казанью и северской землёй в приданое. И даже не брак, который мог состояться, но только лишь предложение это многое меняло в сложившемся на Москве положении князя Мстиславского. Одно было — князь, обиженный царём Борисом, да так, что рода продолжить не мог; и вовсе другое — он же, Мстиславский, но возможный зять царёв.

Не мешая князевым думам, услужающие люди накрыли на стол. Фёдор Иванович поднялся во весь огромный рост и с истовым лицом перекрестился на иконы в углу. Сел.

Ему подали кубок. Он принял его тяжёлой рукой, поднёс ко рту, но сделал лишь глоток, поставил кубок на стол, да так и застыл с рукой на витой и высокой ножке серебряного с чернением кубка.

Многое надо было князю обдумать и многое решить.

Первый боярин в Думе, воевода, водивший рать московскую в ливонские земли на шведа, Фёдор Иванович был многоопытен и знал, что иным на Москве и в мысли не входило. Знал и то, что на Руси сильными людьми всегда много карт разыгрывалось, и карт разных. То повадка была старая, великокняжеская, шедшая от тех времён, когда каждый из князей на отчем княжестве сидел и своего добивался. Ломали ту повадку, рубили с кровью, с мясом, ан нет — то, что от веку было, не просто изживалось. Всё одно себя выказывало — не в том, так в ином. Гордыня, лютая гордыня поднимала роды, толкала их вперёд других выскочить.

Князь усмехнулся, отрываясь от мыслей о древних родах и, подумав, что куда там роды древние — проще на бабу русскую взглянуть: потерпит она, коли иная Евина дочка, бабьей статью более наделённая и нарядом лучшим украшенная, на дорожке узкой ей встретится? Нет, подумал, не потерпит. Столкнёт.

Сморщил губы.

Уверен был князь и в том, что дело царевича Дмитрия не случайно возникло, не вдруг и не по глупой затее пустого человека, но обмыслено гораздо и с коварством. «Ковы, ковы куются делом сим, — подумал князь, — путы железные».

Ему, первому на Москве боярину, давно и прочно стоящему на вершине власти, была понятна давняя мечта российская — пробиться к Балтике. Да он и сам войска водил воевать море и знал, сколько жизней русских за эту мечту положено. На юге воевать море — надежды не было. Там Крымское ханство стояло прочно. А на Балтике, где вечно дрались за жирный кусок и ганзейцы, и литовцы, и шведы, и поляки, в чужой сваре можно было и России своё ухватить. Но понимал он и то, что сколь мощно и сильно напирала Москва на столь желанные для неё прибалтийские земли, столь же упорно и с неменьшей силой оттесняли её те же ганзейцы, литовцы, шведы и поляки. Но это была только одна сторона представлявшейся ему игры.

Была и другая.

Не прыток был князь в речах в Думе, но разумом и памятью господь его не обидел. Сидел он на лавке перед царём и боярами в Грановитой палате, занавесив глаза густыми бровями, однако всё видел, в каждое слово вникал, подмечал многое, чего другие пропускали в многоречивых излияниях, в спорах бездельных, в препирательствах пустячных. Глыбами откладывались в памяти князя и слова, и дела. И не случайно, подняв кубок с вином, подумал он, как прытка московская баба, как непримиримы московские древние роды. Отхлебнув из кубка в другой раз, он соединил в единое целое упорное и мощное желание прибалтийских держав оттеснить Россию от прибалтийских земель и московскую свару боярскую. А посредине поставил дело царевича Дмитрия, решив без сомнения, что двумя сторонами оно рождено и двумя же сторонами поддерживается. «А где же моё место? — спросил себя князь. — Где? Вот тебе и зять царёв, — подумал. — И лестно ли такое предложение Борисово? Как бы между глыб этих не зашибло!»

Отодвинул блюдо с мясом. Отставил кубок. Поднялся. Ему подали шубу. Князь оборотился к иконам и, как давно не бывало с ним, слово за словом, отчётливо выговаривая, прочёл «Отче наш». Вышел на крыльцо. Пора было в путь, но князь отчего-то ещё задержался на крыльце.