Борис Годунов

Фёдор Иванович вновь голову опустил, словно утомившись от одного взгляда.

Шереметеву, ежели правду говорить, меньше иных след было шуметь. Он первым под Кромы пришёл и стал под стенами. Да толку-то от его стояния не было, хотя крепость обороняло душ с двести во главе с Григорием Акинфиевым. У Шереметева же под рукой были мортиры сильного боя и пушка сильного же боя «Лев Слободской». Ему бы ударить посмелей — и конец Акинфиеву, вору, но где там…

Боярин Мстиславский хмыкнул. В голове прошло: «Кур тебе щупать, а не крепости воевать».

С Шереметева-то и начались несчастья под Кромами. В крепость пропустил воевода казачьего атамана Карелу[126] с полутысячей дончаков, и они ухватились за стены крепко. «Довоевался, — подумал Фёдор Иванович, — а ныне вот мясца требует, квасу… Конской мочи тебе жбан, да и то честь велика».

Мысль о моче в жбане, поднесённом дворянину, да не просто дворянину, а царёву окольничему, взбодрила Фёдора Ивановича, ну да жар избяной своё сделал — и боярин склонил безучастно голову.

Голоса всё гудели.

Князь привалился к стене и почувствовал лопатками, как свербит спина под шубой. Родилась мысль: «Которую неделю в походе, а в баньке ни разу не был. Эх, господи…» И вспомнил московскую баньку. Показалось, под шубой сильнее засвербило. Перед глазами стало: скоблённые добела полы, липовый полок, венички духовитые, свисающие с потолка. И живым дохнуло только оттого, что представил, как вступает он в баньку по влажным, тёплым под ногами струганым досочкам, садится с облегчением на лавку, а от каменки так и наносит, так и наносит жаром…

Колыша обширным чревом, князь вздохнул, с трудом выныривая из банных мечтаний. Оглядел избу: чёрный от сажи потолок, бревенчатые стены с торчащими клочками мха из щелей. Больно стало, досадно. А о том не подумал, что иные-то живут ещё хуже. Ему повезло — приткнулся в избе, чудом оставшейся целой, вокруг-то избы пожгли. А зачем? «Ах, дурость, — подумал, — дурость беспросветная». Забыл, что сам велел комаричей жечь да ещё напустил на них татар касимовских, не надеясь на лютость стрельцов.

Забубнил Дмитрий Шуйский. У этого голос был густой, вяз в ушах. Да пой он соловьём — и тогда Фёдор Иванович слушать бы его не стал. «Ворона, — подумал боярин, — ишь каркает… Туда же… Ворона…»

Дмитрий Шуйский командовал полком правой руки под Новгород-Северским. Его полк попятился под ударами польских рот и пропустил к главной ставке капитана Доморацкого с гусарами, который и порубил князя. Так разве мог боярин Мстиславский при такой обиде слушать Дмитрия Шуйского? Бабьи щёки Фёдора Ивановича затряслись, едва он голос его разобрал. Мстиславский не полк бы ему правой руки дал, а прочь из избы пинком выбил, да только рядом с Дмитрием сидел, как гвоздём прибитый к лавке, старший, Василий, и в узких злых глазах его светило предостерегающее: «Не замай!» Лицо у него было мрачно. Этот в разговор не встревал. Рот только у него нехорошо двигался, губы то складывались твёрдо, то кривились, ползли на сторону и опять складывались твёрдо. Молча соображал Василий: «Ишь воители собрались… Что ждать-то от таких?»

Дела под Кромами и вправду были худы. Крепость стояла на холме так, что обрушить на неё всю громаду войска воевода Мстиславский не мог. Кромы можно было воевать по узкой тропе малыми силами, а это не приносило успеха. Фёдор Иванович бросал на крепость отряд за отрядом, но казаки, сидящие за дубовыми стенами, отбивались. По приказу Мстиславского по снегу, надсаживаясь, стрельцы подтащили тяжёлые мортиры, проволокли сквозь камыши пушку «Лев Слободской» и, не жалея пороха, ударили по городу жестоким ядерным боем.

Фёдор Иванович с воеводами, подъехав на тонувших в снегу конях к пушкарям, остановились близь зевластой, ухавшей так, что звенело в ушах пушки «Лев Слободской». Пушка ахала надсадно, лафет, зарываясь в снег, откатывался, и калёное ядро чёрным мячиком, уменьшаясь и уменьшаясь в размерах, летело к крепости. Хрипя и ругаясь, пушкари наваливались на лафет, толкали вперёд, забивали в ствол картузы с порохом, вкатывали ядро, подносили фитиль. Пушка, казалось, приседала на литых колёсах и, выплёвывая белый дым, с грохотом выплёскивала полотнище слепящего огня.

Через пять часов ядерного боя дубовые стены крепости занялись огнём. Надворотная башня, сложенная теремом, задымилась, но дым спал, и голубоватое пламя — так горит только дуб — ровно и сильно охватило стены. Жар дубовых плах был так велик, что по направлению ветра на холме начал оседать и таять снег. Обнажились проплешины чёрной земли.

Боярин Василий, нетерпеливо поддёрнув за уздцы свою кобылку, сказал возбуждённо:

— Ну, теперь время!

Фёдор Иванович, не отвечая, покосился на него. Обидный то был взгляд, едкий. Боярин Василий, сгоряча, не подумав, в другой раз сказал:

— Что медлим? Сей миг ударить — и конец ворам.

Фёдор Иванович развернул коня и только тогда ответил, как отвечают несмышлёному дитяти:

— Жар велик — к крепости не подойдёшь. Завтра, на рассвете, будем воевать Кромы.