Борис Годунов

Так, побегал по Москве, погонял коней, распугал по мелочи рыбёшку, а толку не добился. И не то чтобы пожалел сил. Нет! Бил кулаками, но бил-то в глухую стену. Не угадал дверцы. Есть в каждой стене дверца. Глухо, глухо всё, и вдруг — тук-тук — стена отдаёт звонким. Здесь и бей. Распадутся камни, и за ними желанная дверца. Но так не получилось. Кулаки отбил только. Саднило руки.

Ендовой грохнул Бельский об стол, расплескал вино. И не пьян был, а хотелось казаться пьяным. Пьяным-то лучше быть, чем дураком.

Попервоначалу хотел Бельский Думу боярскую над Москвой поставить, но углядел — не выйдет. Тогда метнулся он как заяц — следочки проложил и влево, и вправо — и решил охлестнуть всё боярство одной оплёткой. Оплётка та — грамота, которая бы подчинила Думе царя. Тогда едино: кто ни заберись на трон — Романовы ли, Шуйские, Годунов, — грамотка любому руки свяжет. Но и этого не вышло. Понял: не выплясалась боярская волюшка.

И сегодня от отчаяния поутру решился на крайность. Нелегко было пойти на такое, но другого не зрел Богдан. Да оно всегда так — где квас, там и гуща. Ежели уж сердце загорелось — трудно человеку свернуть с избранного пути. Только очень сильным это дано, а Богдану страсти дурманили голову. Но страсть — не сила.

Как только московский народ собрался на Пожаре, из Спасских ворот на белоснежном аргамаке вылетел Бельский. На Богдана смотреть было любо-дорого. Шуба соболья с воротником выше головы, золочёный шлем, на каждом пальце блещущие огнями перстни с лалами. На один такой камушек торжище со всеми рядами, лавками, лотками, со всей человеческой требухой с лихвой купишь. И глаза у Бельского горели, как лалы. Соколиный взгляд. За ним с десяток молодцов выскакало, и тоже один другого краше. Коники играли. Из-под копыт дробь рассыпалась. Люди поворотили головы, по торжищу прокатилось:

— Кто это? Кто?

— Бельский, не видишь?

— Богдан! Верхний!

Народ повалил к Бельскому. Всякому интересно взглянуть на бравого да нарядного. Он сильной рукой, так, что только ошметья снежные полетели из-под копыт, осадил коня. Улыбкой расцвёл во всё лицо. Зачастил лихой скороговоркой:

— Люди московские славные! — И так-то раскатился широко звучным голосом: — Что ж вы шапку ломаете перед Бориской? На царство ходили просить, а он вам чем ответил?

Богдан привстал в стременах, сложил три унизанных перстнями пальца в известную фигуру. Ткнул рукой в народ:

— Вот чем ответил он на просьбу!

Конёк веселился под Богданом, прял ушами. Народ таращил глаза, не понимая, к чему бы такому, счастливому, на торжище дурака валять. Посиживай себе в богатых палатах, размягчась душой у тёплой печи. Зачем беспокойство? Надсад? За дураков Богдан поторопился их посчитать. Оно конечно, народ московский послушен и терпелив, но глупым его не назовёшь. И в глазах у многих любопытство сменилось недоверием. Распаляясь больше и больше, Богдан тыкал рукой на стороны:

— Вот, вот — на всё ваше уважение!

Лицо Бельского уже не улыбалось, а было диким. На скулах вспухли желваки, борода встала колом.

Всколыхнуть московский люд хотел Богдан, поднять его, как взнузданного коня. Бывало такое на Москве. Крикнут — и вспыхнет первая былка, а тогда не удержать. Степным палом заревёт огонь, пойдёт пластать до окоёма, всё пожирая жарким пламенем. Бежал когда-то и сам Богдан от такового пожара, вспыхнувшего на московских улицах. А теперь намеревался своею силою вздуть пламя и своею же силою направить его туда, куда ему, Богдану Бельскому, хотелось. Рёва людского ждал он. Вот-вот, думал, вырвется страшное из глоток: «А-а-а-а!»

Но забыл Богдан, что для такого за сердце надо зацепить людей. И не о себе думать, а о них. Он-то себя тешил, свою болячку растравлял. Обмануть можно одного, двух, а народ — нельзя. Из толпы ровный голос спросил:

— А что ты нам, московскому люду, скажешь?

Богдан опустил руку, пошарил глазами по лицам и крикнул:

— С испокон веку говорено — одна голова хорошо, а две лучше!..

Тот же ровный голос прервал его:

— Сказка петая. Боярского правления хочешь?

И так это получилось, как ежели бы кто всезнающий продумал и предусмотрел заранее то, что Бельский упрётся рогами в закрытые ворота боярские, а закипев, вылетит на торжище и вопрос свой задаст московскому люду. Цвет в цвет было угадано. Отсюда и голос:

— Боярского царства ждёшь?

И в голосе том не вопрос, а издёвка прозвучала.

— А что бояре! — крикнул Бельский. — Мало Руси послужили? Аль забыли боярина князя Воротынского, победившего татар при Молодях[35]? А Шуйского боярина, Ивана Петровича[36], тоже забыли? Псковскую его оборону? Аль не он Москву защитил? Коротка у вас память…

— Было, было, — ответили ему. — Но мы и другое помним.

— Знаем, руки боярские загребущие. Исподнее с людей снять готовы.

— А ты сам не помнишь, когда отроком был Иван Васильевич, как бояре на Москве гуляли? Запамятовал?

И в другой раз смелый голос спросил:

— Так что, боярского царства ждёшь?

Не удержался Богдан — выхватил плеть, взмахнул над головой, кинул вперёд коня:

— Годуновский прихвостень! Бей его, собаку!