Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2006

Князь Владимир Федорович Одоевский (1803—1869) — писатель первой половины XIX века, весьма популярный в свое время. К первому своему сочинению «Бедные люди» Достоевский взял эпиграфом отрывок одной из повестей Одоевского, рассказываемых от имени выдуманного Иринея Модестовича Гомозейки. Одоевский принадлежал к романтическому направлению русской прозы, не давшему значительных художественных достижений, если не считать романтиком Гоголя или даже всю русскую литературу не свести к романтической духовной установке с ее приматом художественности как основы истинного мировоззрения. Конечно, романтизм в русской литературе нельзя свести к подражанию Гофману, влияние которого характерно главным образом для Одоевского. Основное его сочинение «Русские ночи» вышло из гофмановских «Серапионовых братьев»: это совместное чтение некоей старинной рукописи группой энтузиастов, размышляющих по прочтении о судьбах Европы и России. Молодых людей зовут Вечеслав (два «е»), Ростислав и Виктор, а обладателем рукописи и душой споров выступает человек по прозвищу Фауст, окруживший себя атрибутами средневекового мудреца, среди которых — черная кошка.

Фрагменты рукописи — не очень захватывающее чтение, но последующие размышления интересны. Одоевский очень напоминает ранних славянофилов, они сходны во всем, кроме отношения к допетровской старине, которую славянофилы сверх всякой меры идеализировали, что Одоевскому было чуждо. Тем не менее, ему присущ почти что славянофильский русский мессианизм и весьма критическое отношение к тогдашней Европе, и эта критика выкроена по славянофильским лекалам.

Это не удивительно, если вспомнить, что как славянофилы, так и Одоевский вышли из кружка так называемых любомудров — московских молодых людей 1920-х годов, увлеченных немецкой философией, причем в этой философии главной фигурой был для них не Гегель, а Шеллинг, философ романтизма. Одна из основных идей Шеллинга: истинное знание должно быть цельным знанием, органон (то есть орудие, метод) философии — искусство. Знание должно быть сверхразумным, строиться не только на наблюдении и счете, но и на интуиции, умозрительном проникновении в глубины бытия. Наука не являет подлинного знания, она дает только практическую ориентацию, устанавливая количественные соотношения в абстрактно выделенных полях опыта, она познает внешние покровы бытия, но не проникает в его глубины. У Шеллинга есть сочинение «Об отношении пластических искусств к природе», где говорится, что художественное произведение, в его единстве сознания и бессознательного, являет модель бытия. Образчик проникновенного знания дает Гете:

С природой одною он жизнью дышал:

       Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал,

       И чувствовал трав прозябанье;

Была ему звездная книга ясна,

И с ним говорила морская волна.

(стихи Е.А. Баратынского «На смерть Гете»)

Эпоха романтизма давно миновала, но и сегодня у мировоззрительных приемов Гете находятся поклонники, например роскошный германист Карен Свасьян, недавно опубликовавший книгу о естественнонаучной философии Гете. Главный же враг романтика Одоевского — реформатор европейской науки Фрэнсис Бэкон, прививший индуктивный метод и учивший видеть факты, а не рассуждать о сущностях.

В проекции на общественную жизнь романтическое мировоззрение являлось как резко антибуржуазное. В «Русских ночах» Одоевского соответствующие мысли выражены в одной из новелл под названием «Город без имени». Это критика вполне буржуазного мыслителя Иеремии Бентами и его последователей бентамитов, как называет их Одоевский. При желании в этой повести можно увидеть карикатуру на тогдашнюю Северную Америку с ее утилитарно промышленным и уже отчетливо капиталистическим духом. Столь же резко, как о Бентаме, герои Одоевского высказываются об Адаме Смите и Мальтусе; опровержению мальтузианства посвящена в «Русских ночах» новелла «Последнее самоубийство», где люди вымирают оттого, что прекращают воспроизводить свой род в боязни иссякновения природных ресурсов: мысль, по истечении времен оказавшаяся не столь уж абсурдной.

Отношение Одоевского к Европе подытожено в таких словах Эпилога «Русских ночей»: