Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

С другой — оправдание, искупление плоти… человек достигал созвучного единства, догадывался, что он существо целое, а не составлен, как маятник, из двух разных металлов, удерживающих друг друга, что враг, спаянный с ним, исчез.

Не правда ли, интересный социализм, в котором ни слова о частной или коллективной собственности? Как написал американский исследователь Герцена Малиа, в социализме для Герцена любовь была куда важнее экономики.

И что главное в приведенных герценовских словах? Речь идет не о совершенном общественном строе, а о совершенном облике человека, восстанавливающего свою как-то и когда-то утерянную целостность в единстве мужского и женского начал. Это идея платоновского андрогина. Социализм у Герцена — и у вдохновлявших его сен-симонистов — не социальная, а сексуальная проблема.

Вот эти порывания — действительно, метафизические, по ту сторону природы, «физики» — не способные реализоваться прямо, в изначальном идеале, принимали превращенную форму социальной утопии. Это и был социализм как проект общности тел. Вспомним, что даже Маркс со всем своим экономизмом в Коммунистическом Манифесте призывал к уничтожению так называемого буржуазного брака, то есть все к тому же обобществлению жен. Тогда таких заявлений не боялись социалисты — самые продвинутые тогдашние люди.

Герцен потому был если не умнее, то тоньше Маркса, что он видел все эти психологические подоплеки, бессознательное социализма, как сказали бы позднее. Его драма в том и состояла, что это бессознательное в его индивидуальном случае — в истории с Натали, Гервегом и его женой Эммой, а позднее с Огаревым и его второй женой, опять же Натали, — прорвалось к сознанию, обозначило себя как травмирующая реальность.

И вот какие слова говорит Герцен в пьесе Стоппарда, размышляя — да, да! — о свободе и социализме:

Я начинаю понимать, в чем фокус свободы. Свобода не может быть результатом несвободного передела. Отдавать можно только добровольно, только в порядке свободного выбора. Каждый из нас должен пожертвовать тем, чем он сам решит пожертвовать, сохраняя равновесие между личной свободой и потребностью в содействии с другими людьми, каждый из которых ищет такое же равновесие. Сколько человек — самое большее — могут вместе выполнить этот трюк? По-моему, гораздо меньше, чем нация или коммуна. Я бы сказал, меньше трех. Двое — возможно, если они любят, да и то не всегда.

Вот я и говорю: сюжет так называемой премухинской идиллии — свальный грех как тайна социализма, и это уже предчувствовалось в робких потугах девственных юнцов из компании Мишеля Бакунина. Заменим первый термин словами «общность жен», а термин «социализм» — раем на земле — и мы получим предельно четкое содержание человеческого коллективного бессознательного в его исторических потугах. Это рай детей и животных. Недаром же через много-много лет новый провидец выдвинул лозунг: «Пролы и животные свободны!»

Тогда душевная драма Герцена включит в себя не только разочарование в европейском социализме, не способном преодолеть соблазн собственнической буржуазности, но и на горьком личном опыте обретенное убеждение в непреодолимости телесных уз, проклятия «неделимости», как в старину называли индивидуализм.

Но все-таки: почему англичанин Стоппард — и русские полуторавековой давности? Нет ли европейских, западных источников в подобном, как теперь литературоведы говорят, квесте?

Конечно, есть. Это опыт сексуальной революции и связанного с ней одно время бунтарского движения молодежи, нашедшего свой пик в майских событиях 1968 года во Франции. Это ведь тогда парижские студенты вышли на улицы с портретами Мишеля Бакунина, испытавшего совсем уж непредвиденную инкарнацию. Помните их лозунги? «Будьте реалистами — требуйте невозможного!» — «Не доверять никому старше тридцати!» Это та же самая премухинская идиллия в европейском и даже мировом (вспоминая американских «детей цветов») масштабе.

Вся разница — немалая, конечно, — была в сексуальном раскрепощении новой молодежи. Свального греха не стеснялись. Вудсток — вот новое имя Премухинской идиллии. И вообще — когда все вместе, то стеснение пропадает: уникальный опыт делается само собой разумеющейся нормой, бытом, настолько будничным, что он требует специй в виде рок-музыки или наркотиков.