Борис Парамонов на радио "Свобода" -2010

Диктор: ''Тридцатые годы как продолжение и одновременно противоположность 20-х годов – острейшее противоречие этой эпохи. Не всегда осознанное, оно проявилось нагляднейшим образом в духовно-нравственном климате тридцатых годов, в возвращении страны к национальным устоям, в новом понимании смысла государства, ранее обязанного ''отмирать'', семьи, призванной ранее сменяться ''общежитием'', наконец, исторического прошлого''.

Борис Парамонов: А вот, так сказать, конкретизация:

Диктор: ''Многие революционные поэты, гремевшие в двадцатые годы, ничего отрадного в России часто не видевшие, кроме революции, жившие жаждой уничтожения патриотизма (понятия большевизма и патриотизма были для них взаимоисключающими), стремительно теряли свое значение''.

Борис Парамонов: Примеры тоже даны подходящие к этой схеме: так, в поэзии о гражданской войне не упомянут Багрицкий с его ''Думой об Опанасе'', зато выдвигаются Борис Корнилов и Павел Васильев, люди русские. Чалмаев только забыл упомянуть, что эти русские были в тридцатые годы оба уничтожены – и Корнилов, и Васильев. Таково было тогдашнее возрождение.

Ренессансом русской истории, русских ценностей, русского национального сознания Чалмаев называет сталинский идеологический трюк – решение в предвидении войны с фашистской Германией апеллировать к живому еще патриотизму. Кстати сказать, эта апелляция не сработала: Красная Армия в начале войны миллионами сдавалась в плен, и это только Гитлер сумел всё-таки, восстановив против себя, породить сопротивление, когда народ увидел, что он не лучше Сталина, да еще чужой.

Это всё давно и досконально известно, но Чалмаеву, вообще нынешним ''почвенникам'' неинтересно, отскакивает от них. Они продолжают говорить о национальном возрождении, произведенном Сталиным, – при этом не упоминая самого Сталина и снимая тем самым все негативные ассоциации, связанные с этим именем. Это заставляет вспоминать одно высказывание Георгия Петровича Федотова. Когда в Советском Союзе отбросили так называемую ''историческую школу Покровского'', видевшего в русской истории исключительно движение хлебных цен, и решили вернуть в историю имена людей и факты, Федотов написал: ''Новый советский учебник истории написан Швабриным для Пугачева''. С тех пор прошло лет семьдесят, но Чалмаев по-прежнему воспроизводит этот учебник – с той только разницей, что он даже не Швабрин, а ученик из класса Швабрина.

Небезынтересно проследить, что тот же Чалмаев говорит о последующих литературных событиях – уже семидесятых годов, застойных лет. Он пишет по поводу Трифонова:

Диктор:''Связь быта и революции, как и объяснение воспоминательности, ностальгии, особого ''революционного аристократизма'' героев Трифонова, только сейчас стала предельно очевидна (…) Пессимизм всемирно-исторического проигрыша, ностальгия по переменам, когда и Тухачевский, и Бухарин, и прочие герои гражданской войны, ''старики'', были в ореоле успеха, жили в ''доме на набережной'', были в прямом смысле ''на коне'', не ниже официозного Буденного, и породили в Юрии Трифонове презрение ко всем конформистам, не помнящим об ''отблесках костра'': это пессимизм ностальгии, иронии Трифонова''.