Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Более того, если  бы Толстой с Достоевским жили сегодня, они бы сочиняли сериалы, не дожидаясь, пока их экранизируют. Великие романисты мыслили поступками и сочиняли образами. Они меньше наших писателей зависели от букв, ибо что рассказать им было важней, чем как.  В сущности, вся плоть такого романа, его философия и идея, вырастали из действия, олицетворялись с персонажами и выражались прямой речью. Поэтому можно сказать, что перевоплощение литературы в сериал возвращает ее к своему истоку, к  тому зрелищу, которое – по Булгакову – открывается внутреннему взору автора.  Линейное становится объемным,  длинное – обозримым, повествование – экономным и нескончаемым.

Нарезанный на ломти вечеров, сериал занимает то место, которое телевизор отнял у романа, чтобы опять вернуть.  Два часа у экрана - как песнь Гомера у костра. Литература  ведь не всегда требовала грамоты и уединения. И это значит, что сериал  - не только загробная жизнь книги, но и ее эмбрион.

Размышляя об этом, я пригласил в студию Бориса Парамонова, чтобы обсудить образец телевизионного искусства, указавшего ему дорогу в 21 век. Борис Парамонов: Сериал ''Возвращение в Брадсхейд'' стал моим первым эстетическим впечатлением по приезде в Соединенные Штаты. То, что говорят актеры с самым что ни на есть изысканным оксфордским произношением, совершенно не похожим на то, как говорит нью-йоркская улица, было не очень понятно. Но я читал и любил роман еще в Советском Союзе, у меня есть книги Ивлина Во, так что общему впечатлению от сериала это не мешало. И вообще кино в любом формате – это, прежде всего, апелляция к глазу, к зрительным, а не словесным впечатлениям. А глазу сериал давал много, очень много – и всё наивысшего качества – от видов Оксфорда и самого замка Мерчмантов до одежды героев. Я, повторяю, сравнительно недавно приехал из Советского Союза и помнил очень хорошо, чем была одежда для обитателей ''совка''. Это была чуть ли не высшая потребительская ценность. Автомобиль или загородный дом могли себе позволить очень немногие, квартиренки кое-какие более или менее были, тем более пресловутая колбаса за два двадцать, так что статус человека в очень значительной степени определялся тем, как он или она были одеты. Вот тут была основная забота, тут шла главная битва. Эта черта советской жизни нашла отражение в литературе: Василий Аксенов посвятил этой теме вдохновенные страницы.

Александр Генис:  Аксенов писал, что пижоны – в брюках-дудочках и в башмаках на микропорке – были первыми нонконформистами и диссидентами. В этом с ним – редкий случай! – был, в общем-то, согласен Бродский. Но в мое время самым вожделенным продуктом были джинсы. И особенно подлинные, американские. На Западе это знали, и Карл Проффер, владелец издательства ''Ардис'', где вышла книга Бродского, послал ему с оказией джинсы, которые для него, якобы, передал Набоков. Характерная деталь для историков литературы: то, чем в 19 веке была шинель, в ХХ стали  джинсы.

Борис Парамонов:  Джинсы по тем временам - более чем щедрый гонорар. Но в сериале, который мы обсуждаем, другого типа демонстрировалась одежда, та, что была в моде у английских студентов двадцатых годов. Кое-какие аксессуары носят печать того времени, но в общем и целом мужская мода не изменилась с того времени, я бы даже сказал принципиально не менялась на протяжении всего ХХ  века. Мужчина на фотографии двадцатых годов мало чем отличается от нынешнего в смысле одежды. Особенно когда начали бриться, избавились от усов и бород викторианской эры. На портретах людей девятнадцатого века они неразличимо похожи, не разглядеть индивидуальных черт за этими бородами, сюртуками и крахмальными воротниками рубашек. Что касается женщин, то их трудно увидеть вообще – так их маскируют эти кошмарные огромные шляпы и вуали. Посмотрите на кадры времени Первой мировой войны: мужчины – как мы, а женщины разительно отличаются от нынешних.

Александр Генис: Уж если мы заговорили о женских модах, то нужно вспомнить революционерку Коко Шанель. Это она изменила облик женщин в те двадцатые годы, когда разворачивается действие ''Возвращения в Брайдсхед''. Три революции сразу она произвела: женщины стали стричься, укоротили юбки и стало модным загорать на пляжах. Об этом с восторгом писал Стефан Цвейг в своих мемуарах: спортивный век похоронил старый чопорный мир и освободил либидо.

Борис Парамонов:   Маяковский писал в очерках ''Мое открытие Америки'': мода на женские стрижки привела к парикмахерам второе стригущееся человечество. Опять же о юбках – пресловутые мини появились впервые отнюдь не в 1967 году, а в двадцатые годы. Тут еще автомобиль повлиял: куда удобнее садиться в него и ездить в коротких одеждах, чем в сюртуках и в платьях со шлейфами. Кстати сказать, автомобиль,  вошедший в бытовой обиход в двадцатые годы – по крайней мере в США, – премного способствовал сексуальной революции, каковая началась как раз тогда, в джазовый век, как это обозначил Фицджералд Скотт.