Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Это старая моя знакомая. Я узнал о Сореле из романа Томаса Манна "Доктор Фаустус", где на примере творчества вымышленного великого композитора была поставлена немецкая проблематика, исследованы духовные корни немецкого фашизма. Потом Сорель мне встретился в статье Петра Струве Facies Hippocratica; собственно, вся статья была посвящена Сорелю и его "Размышлениям о насилии", была непосредственным откликом на ее появление. После этого я решил книгу прочесть.

Для начала приведу цитату из Томаса Манна. В романе "Доктор Фаустус" описывается атмосфера и тематика некоего интеллектуального салона в доме доцента по имени Квидрис, где сходятся сливки культурных слоев Веймарской Германии и ставится этой новой, демократической Германии, Германии после Первой мировой войны – безнадежный диагноз.

Вот что в связи с этим говорится о Сореле:

Никто, наверное, не удивится, что в собеседованиях такого культурно-критического авангарда значительную роль играла книга, вышедшая за семь лет до войны, – "Размышления о насилии" Сореля. Содержавшееся в ней неумолимое предсказание войны и анархии, определение Европы как арены воинственных катаклизмов, утверждение, что люди этой части света всегда объединяются лишь одной идеей – ведения войны, – все это давало право назвать эту книгу эпохальной. Еще большее право на это давали ее проницательные слова о том, что в век масс парламентская дискуссия как средство политического волеопределения окажется совершенно несостоятельной; что в будущем массам заменят ее мифические фикции, призванные, подобно примитивному боевому кличу, развязать и активизировать политическую энергию. Смелое, волнующее пророчество этой книги по сути дела и состояло в утверждении, что движущей политической силой станут отныне доступные массам демагогические мифы: басни, кошмары, химеры, которые вообще не нуждаются в правде, разуме, науке, чтобы проявлять свое "творческое начало" и определять жизнь и историю, доказывая тем самым свою динамическую реальность. Нетрудно видеть, что книга эта недаром носила столь угрожающее заглавие: она трактовала о насилии как победоносном антагонисте истины. Она давала понять, что судьба истины родственна, даже тождественна судьбе индивидуума, что эта судьба – обесценивание. Она открывала глумливую пропасть между истиной и силой, истиной и жизнью, истиной и человеческим коллективом. Она молчаливо подразумевала, что последний надо предпочесть первой, что истина должна иметь целью человеческий коллектив и что желающий в таковом участвовать должен быть готов сильно поступиться наукой и истиной, готов на интеллектуальную жертву.

Нетрудно в этом описании увидеть среди прочего мотив, возникший в западной философии гораздо позже Сореля, фашизма и Второй мировой войны, – у Мишеля Фуко, толковавшего об истине как победоносном насилии. Как видим, тема не исчезла даже после Гитлера и Сталина. Помню, как я был поражен, встретив у Фуко рассуждение о Лысенко как примере тождественности истины и силы, насилия. Ясно, откуда эта близость Сореля и Фуко: у них общий источник – Ницше. Истина не столько добывается, сколько творится, можно сказать, выбирается – но при непременном условии ее действенности, "инструментальности", как сказали бы американские прагматисты.