Борис Слуцкий

Воспитан в духе жадной простоты
с её необходимостью железной,
я трачу на съедобное, полезное,
а Таня любит покупать цветы.

(«Воспитан в духе жадной простоты...»)

Эти две женщины невольно сливаются. Их сращивает поэзия или повод к ней:

...цветок, цветок, цветок пришёл ко мне —
на малое великое подвигнет.

Слуцкий вообще склонен объединять женщин. В превосходном стихотворении «Мариэтта и Маргарита...» он подвёрстывает к Шагинян с Алигер ещё и Берггольц, и эти три великолепные фурии дают прикурить — режут правду-матку — самому высокому начальству.

Поэзия и правда. Слова женского рода.

Это этюды женских типов, хотя Ксюша — полномасштабный, развёрнутый портрет.

Совершенно индивидуален и эпически могуч портрет бабки — «Как убивали мою бабку». Или — старуха из «Старухи в окне», немка из «Немки». Умение писать отдельную женщину было присуще ему, но долгое время он изображал женщин если не массово, то коллективно. Отдельная женщина либо тонула в каком-то общем действе: «Ревёт на пианоле полька» («Как залпы оббивают небо...»), либо заявляла о себе лишь одним поющим голосом («Воспоминание»; опять воспоминание...). Редко у неё было имя и лицо, как у вдовы Ковалёвой Марии Петровны («Память»), чаще женщины Слуцкого группировались в нечто общее («Три сестры»). Чуть не единственный раз, когда он привлёк в свои союзники Блока, нещадно пародируя и его, и в известной степени сам пафос мировой революции:

И мировой пожар раздуем,
чтобы на горе всем буржуям
согрелась у огня жена.

(«Как залпы оббивают небо...»)

Он вообще смотрел на Блока несколько странно. Вот его характеристики предшественников:

Да, я трудился и старался
на том же поприще, на том же
ристалище, что Фет и Блок,
но Тютчев делал то же тоньше,
а Блок серьёзней делать мог.

(«Я был проверен и допущен...»)

Это кажется оговоркой: по идее, «тоньше» и «серьёзней» должны поменяться местами в виду тютчевской метафизики и блоковского лиризма. Но Слуцкий мыслит не так, как мы.

Он допускал не всеобъемлющую любовь к поэту. Отсекая от Блока «Стихи о Прекрасной Даме», он всё равно относит его к лучшим поэтам:

Поэты похожи на поэтов.
Все. Кроме самых лучших.
Прекрасный Надсон,
снедаемый чахоткой благородной,
овеянный златоволосым ветром, —
похож.
Некрасов, плешивый,
снедаемый неблагородной хворью,
похож не на поэта — на дьячка.
В День Блока,
когда закончились «Двенадцать»,
и гул умолк,
и музыка заглохла,
и в дневнике писалось:
«Сегодня я — гений», —
в этот день он сразу постарел.
Лицо — втянулось.
Глаза — померкли.
Плечи ссутулились.
Блок перестал напоминать поэта.

(«Поэты похожи на поэтов...»)

Заметим строчку «и гул умолк». Явный отклик на пастернаковского «Гамлета»: «Гул затих. Я вышел на подмостки...».

«Мгновенная, военная любовь» не стала его какой-то важной темой, но приглушённо проходит сквозь его войну, отчётливей всего — в конце войны. Послевоенное чувство ненужности («Когда мы вернулись с войны, / Я понял, что мы не нужны») скрашивали женщины («Я вдруг ощущал на себе / То чёрный, то синий, то серый / Смотревший с надеждой и верой / Взор»), Страсть, ревность, любовный восторг, брошенность женщиной — ничего такого у Слуцкого нет. Упомянув в своей лирике Лилю Юрьевну Брик, он как бы подчеркнул отсутствие подобного сверхперсонажа в собственном творчестве.

Был другой адресат, вечный:

Самый старый долг плачу:
с ложки мать кормлю в больнице.
Что сегодня ей приснится?
Что со стула я лечу?

Я лечу, лечу со стула.

Я лечу,
лечу,
лечу...
— Ты бы, мамочка, соснула. —
Отвечает: — Не хочу...

Что там ныне ни приснись,

вся исписана страница этой жизни.
Сверху — вниз.
С ложки
мать кормлю в больнице.

Но какой ни выйдет сон,

снится маме утомлённой:
это он,
это он,
с ложки
некогда
кормленный.

(«Самый старый долг»)