Борька со Второй Лесной

Жена тихо вошла в комнату, что-то бесшумно переставила в буфете и так же неслышно вышла. Нынче весь день муж глядел исподлобья, «сычом». Лучше оставить его одного.

«Затянулось», — думал Козаков.

Он договорился с Акимовым, что тот сразу после заседания позвонит ему. А звонка все нет…

Время тянется нестерпимо медленно.

«А меня там, наверно, кроют! В хвост и в гриву! — думает Козаков. — Еще бы: такую грубую ошибку допустил. И в такой ответственной игре! Разрешат мне впредь судить всесоюзные встречи? Или снизят на республиканские?»

А звонка все нет.

«Спартаковцы, наверно, разобидятся, — думает Козаков. — Поднимут бучу. Игорь их настропалит…»

Вдруг зазвонил телефон. Козаков схватил трубку. Но звали дочь.

Через несколько минут телефон опять зазвонил. Это был Акимов.

— Наконец-то! — сердито пробормотал Козаков.

— Раньше никак! — объяснил Акимов. — Все заседали…

— Ну?

— Твое заявление одобрили. Назначили переигровку. На завтра.

— Влепили?

— Тебе-то? По первое число!

— А москвичи как? Шипов?

— Поворчали, конечно. Не без того. Шипов поначалу так яростно лизал губы, — я думал— кожу сдерет! — Акимов усмехнулся. — А в общем — согласны на переигровку. Но главное, самое интересное, — обе команды подали заявления. И, знаешь, в обоих одинаковый конец. Будто сговорились…

— Какой еще конец?

— Обе команды просят, чтобы переигровку опять судил ты…

Козаков не отличался чувствительностью. Наоборот, был жестковат и суховат. А туг вдруг, к удивлению, ощутил, как горло перехватила судорога. И боясь, что Акимов заметит, как изменился его голос, грубовато кинул:

— Ишь, какое благородство!

«Надо бы поблагодарить», — подумал он, чувствуя, как стиснутое сердце вдруг разжалось, забилось свободно и четко. Но Акимов уже положил трубку.

Своя дача

Кисть легко ходила по проолифенным доскам. Жирные мазки ложились плотно, словно втирались в гладко выструганную поверхность.

Славке по душе эта работа. Даже на рыбалку не пошел, а ребята уж как звали! Красишь стену — и вся комната неузнаваемо преображается. Еще вчера были стены в сучках, глазках, с бурыми подтеками смолы, одна доска — светлая, другая — темная, та — гладкая, эта — шероховатая. А теперь вся стена ровная, бледно-зеленая (отец говорит — салатная) и такая нарядная, будто надели на нее новое, чудесное платье.

И пахнет краска вкусно.

Кладет Славка мазок к мазку, а сам думает:

«Вот здесь, у окна, стол поставлю, тут — кровать, на стену — полочку для книг. А в углу стойку смастерю для удочек».

До сих пор Славка только мечтать мог о своей комнате, а тут, как стали строить дачу, отец пообещал: одна комната — Славке. И сдержал слово: отдал эту вот, угловую, на втором этаже.

Маленькая комната, но зачем Славке большую? А что в мансарде, так это даже лучше: откроешь окно — сосны так и влезают пахучими смолистыми лапами в комнату. И видно из окна, с холма, где стоит дача, далеко-далеко, почти весь поселок, и даже вокзал. Железнодорожная насыпь высокая, но вокруг молодой ельник так густо разросся, сплошь скрывает насыпь. И когда мчится электричка, кажется, вагоны, прямо по верхушкам елок несутся.

Славка и краску для комнаты сам подбирал: отец предложил три цвета, на выбор. Славка долго колебался и в конце концов взял вот этот — салатный. И правильно: очень красиво получается.

К полудню Славка сделал передышку. Все-таки с непривычки трудно красить: плечо быстро устает и на среднем пальце, там, где ручку кисти прижимаешь, — даже багровый желобок, больно дотронуться.

Славка скинул старую лыжную куртку, залатанные отцовские брюки, все в краске. Вытер руки ветошью, потом промыл их керосином, потом еще водой с мылом. Въедливая краска — сразу не отдерешь.

Внизу на участке двое рабочих конопатили сруб, стамесками забивали в щели между бревнами паклю. Отец стоял возле них, что-то советовал.

Разные бывают отцы на свете: одних любят, других боятся, третьих только терпят. Славка считал, что ему в жизни очень повезло: его отец — замечательный.

Во-первых, отец — широкая натура. Не то, что мать. Та жмется, каждую копейку считает, а отец — стоит Славке попросить на новую леску, альбом для марок или футбол, всегда даст.

Во-вторых, отец отличный пловец. Даже сейчас, когда ему уже сорок, — как прыгнет с вышки на озере, да как пойдет кролем — весь пляж только на него и глядит. А в молодости на соревнованиях даже призы получал.

Но, главное, — отец хороший. Просто хороший. Если бы Славку спросили, чем хороший, он затруднился бы объяснить. Но есть же вот люди неприятные, хотя, казалось бы, ничего особенно плохого не делают. И есть люди, привлекающие к себе, хотя и неясно чем. Таков и Славкин отец.

— Ну, маляр, кончил? — спросил он Славку.

Сын объяснил: осталось совсем немного.

— Молодец, — отец притянул его к себе, обняв за плечи. Отец высокий и хотя узкоплечий, но очень сильный: однажды на спор сжал руку приятелю, так тот прямо взвыл.

Вместе они поднялись в Славкину комнату, отец придирчиво осмотрел работу сына.

— Ничего. Годится. — Помешал щепкой краску в банке и посоветовал: — Густовато. Олифы долей.