Борхес. Из дневников

Пятница, 10 июля. Бьой: «Для аргентинца писать — значит бежать от одного слова к другому. Мы вынуждены прибегать к синонимам, и стиль получается нарочитым». Борхес: «А Гонгора и Кеведо — разве не так писали? Разве они тоже не бежали? Разве они не укрывались в латинских словах? Возможно, всякий литературный язык, всякий литературный стиль таков. Испанцы пишут с большим комфортом. Более непринужденно. Они чувствуют себя в языке свободно».

Среда, 16 декабря. Читаю Борхесу копию протокола суда над Иосифом Бродским, поэтом-переводчиком, осужденным за тунеядство в Ленинграде: мол, мало работал и недостаточно зарабатывал. Борхес: «Обвиняемый тоже вносит свою долю кафкианства: он похож на обвинителей, сам погружен в этот мир. Понятно, не будь этого, его бы просто убили». Бьой: «Судья ведет себя как прокурор. Конечно, там судья не может держаться беспристрастно: это было бы подозрительно». <…> Замечаю: «Когда его в чем-то обвиняют, а он ссылается на пример известного писателя, на него нападают за то, что он посмел сравнивать себя с великими. Даже не знаешь, как несчастному отбиваться».

Вторник, 22 декабря. Борхес: «Похоже, власти Восточного Берлина подражают Кубе. В Берлине, как и на Кубе, дети из буржуазных семей не могут учиться дальше средней школы; а дети рабочих, напротив, обучаются в университетах. Вот неразумные: не понимают, что так они сохраняют деление на классы, классовые различия. Завтрашние буржуа будут хвастаться праправнуком-попрошайкой. Я полагал, коммунисты гордятся тем, что обеспечивают равноправие для всех людей. [Мой племянник] Луис говорил, что ни одно правительство не думает о завтрашнем дне, они озабочены лишь сиюминутным эффектом своих действий». Бьой: «Эти люди не думают о будущем, они его лепят, но посмотрите — как! Люди считают, что нельзя воздействовать на развитие общества декретами. Это неправда». Борхес: «Меня всегда поражало, что в русских фильмах бедняки показаны красивыми, смелыми, умными, а богачи — подонками. Я полагал, что они считают бедность бедой; похоже, что нет: это лучшее состояние для человека. Но люди так не думают».

1965 год

Вторник, 11 мая. Борхес: «<…> Сервантес постоянно изобретал сложные, трудоемкие бессмыслицы. Пасторальные новеллки, вставленные в ‘Дон Кихота’, доказывают, что Сервантес не верил в свой роман. Или что ему надоели Дон Кихот и Санчо. Его увлекал другой вид повествования, более сложный и абсурдный. Видимо, ему занятнее было писать ‘Персилеса’, а не ‘Дон Кихота’. В Перу мне сказали: ‘Есть испанские писатели, но нет испанской литературы’. Думаю, это правда: в Испании хорошие книги не дали потомства. Какая школа родилась из ‘Дон Кихота’? Он оказался бесплодным. Этаким мулом».

Понедельник, 19 июля. Борхес говорит, что, когда в Колумбии его попросили дать совет молодежи, готовящейся взяться за литературный труд, он порекомендовал: «Читать только то, что нравится. В рамках того, что нравится, отдавать предпочтение классическим авторам или, по меньшей мере, тем, кто писал в иные эпохи. Избегать испанских классиков. Читать переводы: возможно, они плохи по части стиля, но, вполне вероятно, хороши по части мысли. В переводах читателю важно знать, кем восторгаться. Если перевод в стихах, не исключено, что человек думает, будто восхищается Пиндаром, а на деле он восхищается Родольфо Пугой[63]. Поэтому лучше переводить прозой».

Пятница, 30 июля. Маргарита Бунге сказала Борхесу: «Неруда смалодушничал. Зная, что ты приедешь в Чили, он уехал в деревню, чтобы не встречаться с тобой». Борхес: «Поступив так, он повел себя по-джентльменски. Он коммунист и знает, что я антикоммунист; оба мы претендуем на Нобелевскую премию. Его обязательно спросят о моей кандидатуре: выступать с нападками на нее — грубо, приветствовать — неискренне. Вероятнее всего, каждый попытается топить другого с помощью dump praise[64]. (Пауза.) Однако не думаю, что именно мой приезд заставил его отправиться в деревню. Наверняка возникло что-то другое, не имевшее ни малейшей связи со мной».

Вторник, 19 октября. Борхес: «Думаю, нет никого выше Данте. Шекспир, по-моему, несколько безответствен, чтобы возносить его на такую высоту. Не думаю, чтобы он был способен выстроить нечто подобное ‘Божественной комедии’. Он был наделен красноречием, достоинствами, но их достаточно и у Данте». Сильвина: «А сонеты? Они прекрасны, хотя тебе и не нравятся». Борхес: «И у Данте они неплохие. У Шекспира тема сонетов очень уж странная…» <…> Бьой: «Ты ставишь ‘Божественную комедию’ превыше всего?» Борхес: «В литературном плане выше нее только Евангелия. Пожалуй, Гомер — великий писатель, но он несравним с Данте и авторами Евангелий. Есть хоть один по-настоящему эпический момент во всей ‘Илиаде’? По-моему, нет». <…> Я ему говорю, что из Плутарха и Монтеня выбираю Плутарха; по-моему, он богаче и увлекательнее. Борхес соглашается.