Бородин

За несколько наших свиданий он очаровал всех вокруг. Моих друзей, учениц, музыкантов и самого великого герцога. Все мы без конца играли. Упивались его новыми сочинениями. Теперь я сто, тысячу раз повторю: Бородин — композитор-великан. И в его мощи бездна обаяния и самобытности. Говорят, что нет ничего нового под луной. А то, что я нахожу повсюду в его музыке, — ново, совершенно ново! Он хочет каких-то моих замечаний, наставлений. Но я отвечаю ему решительно: — Боже Вас сохрани слушать чужих советов! Поверьте — Вы на настоящей дороге. У Вас слишком много художественного чутья, не бойтесь быть оригинальным. Поверьте, если бы великие мастера прислушивались к чужим советам, не было бы у нас ни Бетховенов, ни Моцартов.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

При расставании Лист высказал горячее желание как можно скорее получить партитуры симфоний Бородина. На память о веймарских встречах подарил свой нотный автограф и портрет с надписью: «Господину Александру Бородину в знак сердечного уважения и искренней преданности. Ф. Лист, июль 1877».

БОРОДИН

Ну вот, наконец-то я отправился восвояси. Дела у «птенцов» совсем устроились. И Александрушка, и Миша изо всех сил пишут свои диссертации. О защите со всеми переговорено.

Поезд уносит меня теперь по Рейнской дороге все дальше и дальше… Жаль расставаться с моим «веймарским волшебником». А что я им совершенно околдован, в том и сомневаться нечего. До сих пор не могу в себя прийти. Подумать только — беседовать с самим Листом, слышать самого Листа, да еще у него дома. Иметь нахальство играть с самим Листом! Я сопротивлялся, не хотел, не смел, отказывался изо всех сил, но ведь сам усадил рядом да еще комплиментов наговорил. Гений. Великан. А со своей молодежью носится, точно любящий папаша или добрый дедушка. И вечно они его тормошат, в доме музыка, гомон, смех, споры. Ученики чуть ли не со всего света. Для него все одинаковы. Всем готов помочь. И нравственно, и материально. Любуется ими, говорит: «Какой это отличный народ, посмотрите, сколько здесь жизни!»

А сам в такую минуту необыкновенно хорош. Так и рвешься ответить: «Если это жизнь, то это Вы, Вы, дорогой маэстро, ее творец».

Да, при эдаком огромном уме и едком юморе сколько теплоты, нежности, добродушия… Сердце мое переполнено, а между тем трепещет и замирает в предвкушении новых волнений. Я еду в Гейдельберг. В мою обетованную землю, в мой земной рай.

Вот замелькали за окном те же горки, те же дорожки. Будто нет этого груза, этих семнадцати лет за спиной. Вот и садик, тот самый. А там? Кажется, любимая Катина скамейка?! Что это со мной? Слезы? Нет, нет, это так, уголек, соринка… слишком далеко высунулся в окошко.

Гейдельберг! Снова Гейдельберг! Куда меня отвезти? Да, конечно, туда же, прямо в «Бадишер хоф».

Тот же стул, «мой» стул в обеденной зале. Господи, я словно в чаду. На каждой улочке, за каждым поворотом — воспоминания, самые светлые и сладостные. Катя… Катя… Никогда еще мы не были так далеко друг от друга. Никогда еще не были так близки.

Я, словно мальчишка, бегаю по всем нашим «святым местам», иду в горы. Вольфсбрунн. Фонтан с волчьими мордочками на том же месте. Все так же падают струи, непрерывно падают семнадцать лет… Сижу неподвижно. Смотрю. Какая смесь счастья и горечи! Куда же утекло наше время? Сколько пережито и прожито… А Вольфсбрунн все тот же, как в день нашего решительного объяснения, в день полного счастья. Все, все повторяется, точно вернулась молодость. Какой-то сон наяву. Ущипнуть себя, протереть глаза, дотронуться до этих камней, стен, деревьев…

Если бы Катеринка была сейчас рядом. Увы! Впрочем, может, так лучше? Есть тут одно большое огорчение: в нашем любимом садике цветы поэзии и любви уступили место огурцам и капусте, насаженным рачительной рукой новой хозяйки.

К АЛЕКСАНДРУ ДИАНИНУ

13 августа 1877 года.

«Ехал я, ехал, пока не добрался до Давыдова; долго ехал… Приехал в плетушке с «володимерским» мужичком за полтора целковых, вместо «аусштейген!» услыхал родное и достолюбезное: «На чаек надо бы?» Давыдовым я доволен донельзя. Как здесь хорошо! Какие рощи, леса, бор, поймы! Что за воздух! С первого же дня меня охватило деревней так, что вышибло вовсе «заграницу». Не будь у меня вещественных доказательств пребывания за границею, мне казалось бы, что я все видел во сне…»

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Село Давыдове Владимирской губернии в двенадцати верстах от станции Боголюбове Московско-Нижегородской железной дороги. Здесь живет отец Александра Дианина, сельский священник. Три лета подряд Бородины отдыхали в Давыдове. Вместе с ними путешествовал огромный багаж, фортепьяно, конторка и три воспитанницы. Да, семья приемышей растет, и забот теперь втрое больше.

К АЛЕКСАНДРУ ДИАНИНУ

Село Давыдово, 12 августа 1878 года.

«…Я написал большую хоровую сцену и песню. От этой сцены заранее жду одобрительного гудения В. В. Стасова и безешки от М. П. Мусоргского. Она мне, впрочем, действительно очень удалась: и в музыкальном отношении, и — как полагаю — в сценическом. При хорошей игре она должна пойти очень бойко и живо…