Бородино

Я уединился в нижней гостиной. Со стороны Амрайна доносился какой-то треск. Над Юрскими горами тянулись разрозненные облачка. Я пробежался взглядом по их контурам, думая при этом о тех девичьих телах, которые пытаются отобразить любители рисования и живописи на чердаке бывшей больницы каждым летом. Я сказал себе, что Толстой в «Войне и мире» самым проникновенным образом показал, как жизнь, история, течение времени неуклонно продолжаются, даже если преходящие судьбы людей уже свершились. Можно считать, что он показал, как все зарастает травой и как она снова прорастает, эта трава. Наташа, например, вышла замуж за Пьера, это Наташа-то, которая по уши влюблена была в князя Андрея Болконского, перехватившего у убитого адъютанта знамя, чтобы возглавить атаку против французов, Болконского, который позже, в другом сражении — в Бородинской битве — был ранен настолько тяжело, что жить ему оставалось недолго. Та самая Наташа, эта молодая, цветущая, восхитительная женщина, вышла замуж за Пьера, друга Болконского, родила детей, погрузнела, заботилась о своем муже и своих детях, ела суп-лапшу, жаркое из говядины, картофельное пюре, овощной салат, и над русской степью тянулись сезоны летних отпусков, и где-то там в глубине — Москва, которую предварительно сожгли, когда он, героический тенор, выпустил в нее свою армию, в то время как Пьер бродил по Москве и носился с мыслью убить Наполеона. Затем его схватили, после того как он спас ребенка из огня и заступился за русскую женщину, ограбленную французскими солдатами и прилюдно обвиненную на площади. Он был арестован как поджигатель и чуть было не казнен, оказался в отступающем обозе вместе с французскими войсками, ему пришлось перенести немыслимые тяготы русской зимы как военнопленному Наполеона, он был освобожден русскими войсками, вернулся домой, встретил Наташу, женился на Наташе, да, на той самой Наташе, которая потом вместе с ним, Пьером Безуховым, с их детьми и другими среди прочего ела лапшу с блинами, жаркое из говядины и так далее, стала старше, мягче, проще, а тем временем летний курортный сезон…

Из Амрайна доносились удары барабанов и литавр, но появились еще и сигналы трубы, которые все учащались. По-видимому, маскарадная суматоха началась снова, пока ветер бороздил лиловые лужи.

Я подумал: «Может быть амрайнцы затеяли карнавальное шествие по городу? Оно ведь должно проходить по тому маршруту, который обычно использовали золотари Иоахима Шварца». Я представил себе процессию с машинами, украшенными бумажными розами, рисунками, изречениями, персонажами на злобу дня, по следам последних событий.

Я прилег, но заснуть не мог. Я видел, как мы с Бауром стоим за домом, под звездным небом, рассматривая луну, молодой серп, пронзающий пик Гюггель. Я встал, взял альбом репродукций Каспара Давида Фридриха, нашел картину «Ступени жизни», на которой изображено что-то вроде острова мертвых с надеждой на жизнь, узнал ее формат, 72,5 × 94 см, а также местонахождение — в Музее изобразительных искусств в Лейпциге; добрался до картины «Большое поле у Дрездена», где показан момент перехода, перехода от лета к осени, от вечера к ночи, от жизни к смерти; натолкнулся на картину «Вечер на Балтийском море», напомнившую мне мать Баура, которая вот здесь, в углу, где стоит кушетка, провела свои последние мучительные дни, постоянно опекаемая Гизелой, Юлией, Иоганной, которые, стеная, гладили ее руки, а Иоганна в перерывах вставала в позу протеста против смерти. Я вновь переключил свое внимание на голубые, зеленые, бежевые оттенки облаков, в которых мне чудилось спиралевидное движение, рассмотрел два парусника на переднем плане, три-четыре других — на заднем, костер, у которого стоят два рыбака, а справа в море врезается узкий мыс, образуя гавань, в которой встал на якорь один из кораблей. Эта картина, написанная в 1831 году, находится в Дрездене.