Бородинское поле

- Желательно пораньше, до весенней распутицы, -

снисходительно-добродушно в тон Доватору сказал Говоров.

- Согласен и раньше. К масленице. По селам, по

деревням промчаться с бубенцами на тачанках. Широкую

масленицу устроить, - все так же весело отозвался Доватор.

- В таком случае надо поторапливаться, комкор. Из-за

вашей медлительности я уже получил замечание от

командующего фронтом.

Сзади Доватора в двух шагах стоял его начальник штаба

Радзиевский. Он слышал разговор командарма с комкором.

Знаком подозвал к себе Доватора и что-то прошептал ему на

ухо. Не поворачиваясь, Говоров спросил:

- Вы о чем там секретничаете, Лев Михайлович?

Доватор повернулся к командарму и доложил:

- Мои конники - первый эшелон - подошли к передовым

позициям пехоты. Но, товарищ командующий, пехота пока что

не может прорубить для нас окно в обороне врага.

- Прорыв уже сделан, но довольно узкий проход, и не на

всю глубину обороны немцев, - поправил Доватора начальник

штаба корпуса и, подав Говорову планшет с картой, указал: -

Вот здесь, Леонид Александрович.

Говоров взял в руки планшет и, показывая место прорыва

Доватору, проговорил, размышляя:

- Пока что это еще не окно, которого ожидает Лев

Михайлович, скорее форточка. Но я думаю, что для начала и

она годится. Не будем терять времени, комкор. Нужно, чтобы

конница проскочила в эту форточку, не дожидаясь общего

прорыва.

Доватора не нужно было убеждать: он и сам видел

справедливость решения Говорова. Сам же только что

говорил, что в такую погоду можно незаметно проскочить через

вражескую оборону. Ответил кратко, не раздумывая:

- Понятно, - и, кивнув головой Радзиевскому, приказал: -

Давай сигнал дивизиям - вперед!..

И двинулась лавина, как бурный поток в небольшую

прорву дамбы, размывая ее края и сметая все на своем пути;

устремился этот поток все дальше и дальше - по рыхлому

снегу, по белому полю, по перелескам и рощам Подмосковья.

Вслед за всадниками помчались тачанки, упряжки с легкими

пушками и минометами. Гремело раскатистое "ура". А конники-

гвардейцы шли дальше, ураганом налетали на

артиллерийские позиции врага, и пушки умолкали. Попадались

на их пути обозы с продовольствием и боеприпасами -

обращались в трофеи.

Повстречался батальон фашистов, спешащий на

передовую, - эскадроны обнажили клинки, молча, с ходу

врезались в колонну, сверкая молниями стали в снежной

замети, рубили, не зная, пощады, как рыцари народного гнева

и мести. Пятна вражеской крови размывались на снегу и скоро

исчезали, припорошенные метелью. Танкисты Гёпнера,

застрявшие на окраине села с пустыми бензобаками, с немым

ужасом поднимали к небу руки перед конной лавиной, вихрем

налетевшей не с фронта, где на передовой гремел бой, а с той

стороны, откуда должны были появиться цистерны с бензином.

А ураган катился без остановки. Вперед, вперед!..

Взмыленные, мокрые от пота и талого снега кони месили

копытами рыхлую целину, а конники, наполненные злобой к

врагу, жаждали схватки, большого сражения, того самого, когда

уже не эскадрон, а полки и дивизии ударят разом с тыла по

вражеским окопам и траншеям.

И ударили!..

К вечеру того дня, когда небо перестало сыпать на землю

снег, попавшая между молотом и наковальней и раздавленная,

перестала существовать 78-я пехотная дивизия немцев. И на

свежей белизне поля четко чернели немецкие тяжелые орудия,

предназначенные для обстрела Москвы и брошенные своей

прислугой; чернели танки, оставленные своими экипажами,

колонны автомашин, сожженных и целехоньких, и трупы,

трупы, трупы солдат и офицеров, так и не дошедших до

Москвы.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Гитлер был один в своем кабинете. Наедине с самим

собой. Он хотел собраться с мыслями и вдруг физически

ощутил невероятную зловещую тишину. Она навалилась на

него внезапно и давила на мозг. Мысли разбегались. Они

метались, как стая распуганных птиц, в которую ворвался

ястреб. Тишина плотно обступала его со всех сторон,

непроницаемая, глухая и неодолимая. Тишина создавала в

этом большом кабинете какую-то бездну, пустоту, она угнетала,

держа его в своих крепких объятиях, и он не противился до тех

пор, пока не нашел причины своего состояния. На него такое в

последние недели часто находило, и он знал, что стоит только

найти причину - и этот своеобразный сплин отступит. Причина

нашлась: это был сон, страшный, жуткий, который ему сегодня

приснился. Теперь он не помнит, что именно снилось, он

отогнал тогда от себя этот кошмарный сон, забыл про него в

дневной суете военных и государственных забот, и теперь,

поздним вечером, тот сон, улучив подходящий момент, настиг

его в тиши кабинета. Причина была найдена, но она не