Бородинское поле

распоряжение Судоплатову срочно связаться с Суховым и

поддержать огнем его батальон. Потом приказал Думбадзе

садиться на лошадь и выяснить обстановку в районе стогов.

Появление немцев в тылу полка встревожило, хотя и не

удивило: вероятно, какая-то недобитая гитлеровская часть

пробивается к своим из окружения. Теперь они втроем

остались слушать Чумаева: Макаров, Брусничкин и Саша. Глеб

пожалел, что этот разговор произошел в присутствии Саши, он

понимал, каково матери услышать такое.

- Но где ты оставил Колю? - спросил Брусничкин.

- У стогов. Он там оставался. Я кричал ему, чтоб он

бежал, но он не слышал: был за стогом, с другой стороны.

- Почему ты решил, что немцы взяли его в плен? -

настойчиво спросил Глеб. - Ты сам видел?

- Нет, я только слышал, как они кричали "Хальт!" и "Хенде

хох!" и стреляли. Возможно, убили, - с холодной жестокостью

отвечал Чумаев, совсем не думая, что здесь присутствует мать

Коли. В тоне его было нечто оскорбительное.

Терпение Глеба истощилось. Теперь он понял всю

низость и подлость поступка Чумаева. Прикрыл руками глаза и,

ни на кого не глядя, тихо, с усилием сдерживая себя, выдавил:

- Шкура...

Ядовитая, презрительная усмешка скривила пухлые губы

Брусничкина. Он сказал, сверля Чумаева настойчивым

взглядом:

- Шкура - это значит трус и предатель. Понятно?

- Я только хотел предупредить, что немцы у нас в тылу, -

еле слышно проговорил Чумаев.

И вдруг губы его задрожали мелкой дрожью, а из правого

глаза выкатилась и медленно поползла по бледному лицу

одинокая слеза. Глеб опустил руки, с сочувствием и грустью

посмотрел на Сашу и затем скользнул взглядом по Чумаеву,

произнес только одно слово:

- Вон!..

Тревожная команда "Воздух!" прервала их разговор.

Гитлеровские бомбардировщики шли на большой высоте.

Зенитная пушка торопливо вякнула в небо несколько раз и

умолкла - очевидно, ее прислуга поняла, что самолеты

недосягаемы для 37-миллиметровых снарядов.

Егор Чумаев, выбежав с КП, сразу увидел в небе над

собой самолеты врага,- и, более того, он увидел, как из

самолетов одна за другой посыпались бомбы. И еще увидел

он, что следом за ним бежит Саша и о чем-то спрашивает,

просит, требует. Но он не вникает в смысл ее вопросов и

просьб. Он лишь слышит ее умоляющий голос, но не

разбирает слов. Тоже нашла время: до того ли теперь. Или не

видит, что прямо на голову падают бомбы, что осталось жить

на этом свете, может, последнюю минуту. Чумаев только

успевает в ответ на слова Саши в отчаянии махнуть рукой и

дико, по-звериному крикнуть: "Ложись!" И сам с размаху падает

плашмя в снег, распластав руки. Вот она, смерть, конец всему

и всем. И ничего в этой жизни, на этой холодной земле уже не

останется, ничего, кроме черной пустоты, потому что не будет

жить Егор Чумаев. А без него - какая жизнь?

Последнее, что услыхал он, был раздирающий душу и

леденящий сердце свист. Это свистела падающая на землю

смерть. Взрывов Чумаев уже не слышал.

Саша не видела самолетов, не слышала свиста бомб. И

легла она в снег, только повинуясь безумному голосу и

отчаянному жесту Чумаева. Даже мощные взрывы, от которых

содрогнулись воздух и земля, прозвучали для нее обыденно и

привычно, как ежеминутные винтовочные выстрелы. Вся она

была поглощена одной мыслью о сыне, гибель которого

делала ее жизнь бессмысленной. Если потерю мужа она

перенесла сравнительно легко, как нечто естественное и

неизбежное на войне, к тому же происшедшее вдали от нее, то

смерть единственного сына, ее Коли, для нее была страшнее

всяких напастей и бед. Она во всем винила только себя: это

она не воспрепятствовала ему бежать на фронт, она не

уберегла его. Она возложила на себя такой крест, который не

сможет нести, не переживет этого горя и сама пойдет под

вражескую пулю, безбоязненно и даже с облегчением, потому

что жить в таком горе невыносимо.

Где-то в глубине души Саша надеялась на лучшее. Ведь

вот он, этот Чумаев, которого она, между прочим, ни в чем не

винила, он-то сам не видел ни плена, ни смерти Коли. Он что-

то путает, и в этой путанице ей хотелось самой разобраться,

потому что в ней не разобрались и не распутали ее командир и

комиссар. Потому и побежала она вслед за Чумаевым. И как

только умолкли взрывы бомб и воцарилась натянутая,

звенящая тишина, она торопливо поднялась, машинально

стряхнула снег с полушубка и подошла к Чумаеву.

- Егор, милый, ты мне толком расскажи, что с Колей? Я

же знаю, вижу, по глазам твоим вижу, сердцем чую, что ты что-

то скрываешь, не договариваешь чего-то. Ведь, правда, не так

все было? Егор, ты меня слышишь? Ну что ты молчишь? Ты не

бойся, ты только мне скажи, а я никому, вот поклясться могу,

что никому не скажу. А, Егор?

Чумаев не отзывался. Он лежал неподвижно в той же