Борцы

— Благодари бога! Скоро всё разрешится положительно... Но и хлебнул же я горя с этими хлопотами!.. Эти несчастные французы выкопали какой-то закон Граммона, по которому не разрешается убивать зверей... Общество покровительства животных вопль подняло... Говорю, что мы не матадоры,— ничего не слушают...

Глядя на сиреневый закат, на фоне которого возвышались величественные башни Трокадеро, он достал трубку, раскурил сё. Откинувшись, выпустил изо рта струю дыма. Заговорил:

— Ещё во времена Всемирной выставки здесь был построен специальный цирк для корриды, однако и тогда был скандал — быков не разрешали убивать... Всё делалось по правилам, только удар был фиктивным...— Он затянулся несколько раз, продолжал:— Вот я и напомнил им об этом и объяснил, что мы как раз не убиваем быка, а кладём...

Он ткнул трубкой по направлению к Трокадеро, сказал:

— Вон Булонский лес. Это недалеко от выставки. Цирк — там.

Никита смотрел на широкое пространство, начинавшееся от самого берега Сены, украшенное цветущими газонами, фонтанами и бассейном, на широченную каменную лестницу, построенную в классическом стиле, на площадь Трокадеро. Приятно зазудели ладони, он представил, как кладёт быка на песок пласы и тысячи парижан приветствуют его ловкость и силу. Потом он вспомнил родной Петербург и спросил Коверзнева:

- А когда домой поедем, Валерьян Палыч?

Импресарио свистнул:

— Фю-фю... Покорим Париж — раз... Мексику — два... Эквадор — три... Да что там говорить, Никита! У нас с тобой дела — непочатый край!.. Мы должны прогреметь на весь мир?

«Он говорит так, словно сам с быками борется,— сердито подумал Никита.— До меня ему и дела нет». И хотя ему хотелось прославиться и в Париже, возразил из чувства противоречия:

— Вы больно уж долго собираетесь ездить. Этак и до зимы домой не попадём.

— Эх, Никита,— произнёс Коверзнев,— да разве тебе не хочется мир посмотреть?.. Видел ли бы ты столько всего, сидя дома? Посмотри, чего стоит один мост, на котором мы находимся! Это же ведь целая площадь, а не мост! Запомни — Иенский... И славу ты, что ли, не любишь? Неужели ты не хочешь, чтобы тебя снова изобразили на обложке, а журнал переиздали во Франции? А?

Освободившись от хлопот, Коверзнев стал водить Никиту по театрам и музеям. У него оказалась здесь целая куча знакомых. Какой-то русский художник, друг Безака, устроил обед в честь Никиты, на котором Коверзнев хвастался «испанским номером» «Гладиатора». Художник, в свою очередь, показал им на другой день свои декорации к «Смерти Лебедя» Сен-Санса; вечером они видели балет «Лада» Римского-Корсакова, и Коверзнев восхищённо ахал, тыкал Никиту в бок, кивал на сцену, где танцевали Анна Павлова, Карсавина и Нижинский. С удивлением и гордостью Никита смотрел на исступлённо аплодирующих парижан: «А всё-таки талантлив наш народ!» Он вспомнил корриды на пласах Испании и решил: «Нет, прав Валерьян Павлович! Надо ехать в эту самую Мексику — прославлять нашу родину». После русского театра не хотелось ничего видеть, и он против желания шёл с Коверзневым в музей; на набережной расположились букинисты с трубками в зубах; на реке стояли барки с камнем; впереди раскинулась площадь Карусели и перед ней — Лувр. К своему удивлению, Никита встретил знакомых: ещё на Динабургской у Коверзнева он видел статуэтку «Рабы» Микеланджело, а у Нины Джимухадзе, на Измайловском,— Венеру Милосскую. Встреча с ними напоминала встречу со старыми друзьями.

— Смотри, запоминай,— горячо шептал Коверзнев,— это всё настоящее искусство.

Таская его из зала в зал, он говорил, захлёбываясь:

— Потрясающе... Настоящее искусство тем и отличается от имитации, что в нём чувствуется огромная любовь к человеку...

Когда уже спускались по лестнице, Никита, глядя на фрески Ботичелли, спросил осторожно у Коверзнева:

— Валерьян Павлович, а вам нравятся картины Леонида Арнольдовича?

Коверзнев, набивая трубку, сказал задумчиво:

— Видишь ли, у него очень сложный путь. То, что он делал раньше, мне нравилось больше,— и, оглянувшись, словно посмотрев, нет ли рядом художника, заявил:

— Если честно признаться, то, что он делает сейчас, мне совсем не нравится.

Думая о словах своего импресарио, сказанных в Лувре, Никита пожалел, что так мало ходил по музеям в Петербурге и совсем не ходил в Москве. Зато здесь сейчас он не отставал от Коверзнева ни на шаг.

Коверзнев загрустил, и когда Никита спросил его о причине грусти, ничего не ответил. Видимо, дела с арендой цирка в Булонском лесу подвигались туго. Иногда он часами лежал в номере, что никак не вязалось с его характером. Вдруг, в середине июля, вернувшись с телеграфа, куда он часто ходил для переговоров с Джан-Темировым, он хлопнул Никиту по плечу, приказал одеваться. Они пообедали в дорогом ресторане «Максим», и Коверзнев заставил Никиту выпить шампанского. Подняв бокал, сказал многозначительно:

— За Нину.

Часом позже, сидя в Люксембургском саду перед фонтаном Медичи, сообщил:

— Наконец-то от Нины письмо пришло... Тебе кланяется, поздравляет... Ждёт домой с победой... Сын у неё уже большущий. Обещает сфотографировать и послать карточку.