Борцы

Макар был, по её мнению, отличным мужем. Он был ласков и добр и не докучал своей любовью. Живя затворницей, она не видела других мужчин, а Никиту, который, приехав из деревни, стал жить у дяди, считала долговязым мальчишкой — слава богу, она была его старше на восемь лет. Всё время, пока он жил у них, она обращалась с ним как взрослая. И парень, воспитанный в строгой патриархальной семье, ни разу не посмотрел на неё как на женщину. «Чужая жена — это святыня», «Не пожелай жены ближнего»,— говорил ему покойный отец. А Дуся была вдвойне святыней — она была женой его дяди. Дуся могла при нём переодеть платье, и это нисколько не волновало его. И он ходил по комнате в одном белье, считая это естественным.

Не так смотрел на Дусю Иван. Избалованный женщинами, он видел в них предмет, доставляющий удовольствие. Ни ситцевое платье, ни скромный платок не могли скрыть от него Дусиной красоты. Не успев обжиться в чужой квартире, он уже понял, что молодая, здоровая баба не получает радости от сухонького старичка, а если так, то стоит раз или два приголубить её, и она упадёт к его ногам как спелый плод.

Теперь его гордость была удовлетворена, но вскоре Татауров начал тяготиться Дусиной любовью.

Он говорил ей иногда с усмешкой:

— Что за нежности при нашей бедности?— и отталкивал её от себя.

Не желая замечать грубости в его тоне, она прижималась к нему, гладила по плечу. Для неё было счастьем приберечь Ивану лучший кусок пирога, принести из подпола стаканчик любимой Макаром «можжевеловки», почистить ему ботинки.

— Знаю, что грех это,— стыдливо шептала она, крепко сжимая веки.— А ничего не могу сделать — люб ты мне.

— Грех не велик, а спать не велит?— произносил Татауров свою любимую поговорку.

— Зачем ты так, Иван?— испуганно приподнималась она на локте, всматривалась в его глаза.— Зачем?

Он видел, что она чего-то ждёт от него. И не мог понять — чего. Это напоминало о тех блестящих женщинах, которые тоже чего-то хотели отыскать в нём и не находили.

Чтобы не видеть её вопрошающего взгляда, он грубо притягивал её за шею, кривился от боли, когда она неосторожно задевала его нарывы.

Как-то Дуся сказала ему с испугом, что у неё прошли все сроки и она очень беспокоится. Иван перепугался, решил бежать, пока не поздно.

Дусе он обещал, что съездит домой и на обратном пути заберёт её с собой в Питер. Она плакала при расставании, кусала губу. Иван чмокнул её в лоб. Посоветовал сходить к повитухе. А она смотрела на него глазами, полными слёз, думала: «Разве дело в этом?.. Неужели твоя любовь меньше моей?..»

Иван, трясясь в подводе, вздохнул облегчённо: «Ну, слава богу, вырвался... Мне бы сейчас только излечиться от чирьев — я бы сразу в чемпионат... Горло перегрызу соперникам, а всё равно добьюсь своего».

Отец его встретил строго. Альбом с вырезками не произвёл на старика никакого впечатления. Небрежно сунув его на прогнивший подоконник, сказал:

— Хватит бродяжничать. Лечись да принимайся за работу... Для кого я всю жизнь спину гнул?.. Взваливай хозяйство на свои плечи...

Татауров с тоской осмотрел почерневшие бревенчатые стены избы, брезгливо смахнул со стола жирных тараканов.

— Не тронь!— взвизгнул отец.— Счастье хошь из дому выгнать?

Сын насупился, молча стал хлебать квас с редькой.

К вечеру пришла бабка. Обводя крючковатым пальцем вокруг чирьев, приговаривала:

— Угасни, как угасает заря вечерняя... Угасни, как угасает заря вечерняя... Угасни...

Иван смотрел на неё хмуро. Когда отец вышел из избы, шепнул старухе:

— Вылечишь, вот это получишь,— он показал из внутреннего кармана кончик четвертного билета и воровато покосился на дверь.

Старуха охнула, заволновалась:

— Кормилец мой... Барин, чисто барин... Красавец... Всё как рукой сымет... Не сумлевайся..

Он спрятал ассигнацию, погрозил кулаком.

Старуха клала под матрац сухую лягушку, шептала заклинания.

Иван по утрам осматривал тело, усыпанное белыми стянутыми шрамами, пересчитывал гнойные нарывы, с ужасом убеждался, что они продолжают появляться. В раздражении кричал на старуху.

— Обожди, красавец мой,— шептала она испуганно, кропила его какой-то водой из пузырька.

Он вкладывал всю злобу в удары топора по суковатым кряжам, стрелял гнутыми поленьями в ветхие доски забора... По вечерам, на сеновале, от тоски кусал руку... Из села приехал фельдшер, посоветовал пить дёготь с керосином. Татауров скрипел зубами, плевался, пил... Проклинал фельдшера и бабку...

— Бог за что-то прогневился,— шептала она на ухо старику.— Спортил кровь твоему сынку... Обет надо дать...

Однажды, нервно почёсывая лохматую бороду, отец заявил:

— Собирайся. В монастырь поедем. Замаливай там свои грехи.

— Да что вы, батя?— растерянно сказал Иван.

Когда сын стал возражать, старик схватил с косяка вожжи, начал бить его молча по чему попало.

— Собирайся.

Татауров закрывал ладонями лицо, тихо охал, если ремень угадывал по нарыву. Отец бил его долго, жестоко, а наутро запряг лошадку, перекрестился, сказал: «С богом»— и повёз своего блудного сына.