Борцы

— Переделаем ваш фурункулёз на туберкулёз... Да ещё подчеркнём, что два ребра сломаны... Всё... Живите-здравствуйте на благо русского спорта.

Через несколько дней Татауров уже самодовольно любовался новой афишей, висящей на цирке «Гладиатор»: «Обязанности арбитра исполняет ученик профессора атлетики В. П. Коверзнева— чемпион мира Иван Татуированный...» Работать с маленькой труппой было нелегко, но публика всё-таки посещала чемпионат... Джан-Темиров оценил старания нового арбитра — в запечатанном конверте выдал премию: пятьсот рублей... Татауров надеялся, что со временем всё наладится, войдёт в свою колею, тем более что русская гвардия ворвалась в Пруссию и Галицию. По всей вероятности, к новому году наши войска займут Берлин... Но неожиданно пришла страшная весть: на Мазурских озёрах разгромлена армия генерала Самсонова; ходили слухи, что застрелился сам главнокомандующий...

С удивлением Татауров вертел в руках воинскую повестку. В огромном зале городской Думы никто не посмотрел на его военный билет. Ему приказали раздеться, измерили его рост, ширину грудной клетки, посмеялись над кошкой и мышкой на ягодицах, заставили одеться и мелом написали на груди какие-то непонятные буквы. Он испуганно бегал от стола к столу, показывал вырезки и медали, военный билет. Всё было напрасно. У одного из столов он столкнулся с таким же испуганным Леонидом Арнольдовичем Безаком. Глядя на меловые клейма, они отошли в сторону и поплакались друг другу на свою судьбу. А через день они уже маршировали на Глухоозерской ферме за Невской заставой... «Встать! Лечь!», «Встать! Лечь!», «Кру-гом!», «Коли!»,. «Куда штык завязил?», «Морду разобью!», «Ать, два!», «Кругом!», «Не знаешь, где лево, где право, истукан!», «Кто есть враг внешний? Чего моргаешь толами-то?», «Напра-во!», «Получай по морде!», «Нале-во!», «Я тебя научу, сукиного сына!».

В полночь Безак мёртво валился на нары, сквозь рыдания шептал Татаурову:

— Я больше не могу так... Я не выдержу... Так можно сойти с ума...

Он осунулся, живот его совсем ввалился, ремень висел, обмотки поминутно развязывались, волочились по грязи. Из-за этого ему чаще других попадало от унтера. Татауров смотрел, удивлялся—не верилось, что этот человек приходил к ним в цирк в смокинге и запанибрата разговаривал с Джан-Темировым. Оглядев себя, вздыхал.

А Безак всё чаще и чаще нашёптывал:

— Я не выдержу... Давайте сбежим? А? Давайте? Уедем из этой проклятой страны за границу... Счастливые Коверзнев с Сарафанниковым — живут в Мадриде...

— Тише ты,— зажимал ему рот Татауров, боязливо озираясь по сторонам. Забывался кошмарным сном...

В казарме тяжело пахло мокрыми шинелями, махрой, переваренной грубой пищей... В глубине коптил камелёк, ходики отсчитывали время. Татауров вскакивал, таращился в темноте на стрелки часов, с тоской думал, что опять не выспится... Утром унтер выгонял на волю в одних нижних рубашках, вместо уборной бежали в загаженный лесок, бегом — обратно... «Переходи на шаг!.. Оглох — не слышишь команды!»... «Запевай!».

Из-за леса, леса копий и мечей
Едет сотня казаков да усачей...

— Ать, два! Ать, два! Напра-во! Куда, мать твою так, повёртываешша?

Безак тупо смотрел на унтера, близоруко моргал подслеповатыми глазами.

Ночью приваливался к Татаурову, вытирая грязной тряпочкой рассечённую челюсть, шептал:

— Давайте убежим... Пусть лучше расстреляют нас, чем терпеть эти издевательства...

Татауров шикал на него, многозначительно кивал на соседей. Но никто не обращал внимания на их разговор: отупевшие от восемнадцатичасовой муштры люди спали как убитые. Татауров лежал, думал о том, что самая большая ошибка в его жизни — это связь с монастырской вдовой: если бы не она, постригли бы его в монахи и жил бы он там припеваючи...

Неожиданно прервав на середине знакомство с трёхлинейкой («Стебель, гребень, рукоятка...», «слева-вверх-направо»), их пригнали на Варшавский вокзал, посадили в красные теплушки с белым двуглавым орлом и надписью «40 человек, 8 лошадей» и повезли на фронт... Ветер врывался в щели, забрасывал снег, заставлял людей кашлять и сипеть. Больше всего мучила теснота; спали, уткнувшись лицом в затылок соседа, если поворачивался один — поворачивались все... На запахи не обращали внимания... На стоянках разминали затёкшие тела, ломали снегозащитные щиты — варили кашу. Иногда эшелон трогался так быстро, что не успевали погасить костры, прыгали по вагонам с недопревшим варевом в котелках... В бога и душу ругали машиниста. Начали одолевать вши...

На какой-то станции стояли рядом с санитарным поездом, делились табачком с увечными, беседовали... Безак, отведя Татаурова в сторону, нашёптывал:

— Слышали? Измена... Снарядов нет, одна винтовка на двоих, а немцы стреляют день и ночь... Нас везут на верную смерть...

Татауров шипел на него, приказывав молчать.

Ночью проснулись от сильного толчка, испуганно повскакали. За дверями вагона мелькнул свет электрического фонарика, торопливо прошагали несколько человек, властный голос сказал: