Босфорский поход Сталина, или провал операции «Гроза»

Самого Ежова убьют в камере вскоре после расстрела Бухарина» [58].

Параллельно с ударом по «партейцам» Сталин произвел важную для себя рокировку. В 1936 году нарком внутренних дел Ягода был снят со своего поста и назначен наркомом связи СССР (через три года той же проторенной тропой отправится 1-й заместитель наркома Ежова В.Д. Берман, освобождая пустую клеточку для Лаврентия Берия). Место Ягоды занимает секретарь ЦК ВКП(б) Николай Ежов. Через два года Г. Ягода будет арестован и расстрелян. В чем смысл этой рокировки, неужели Ягода справился бы с «процессами 1937–1938» хуже Ежова?

Генрих к тому времени уже слишком много знал, даже больше чем нужно (убийства Фрунзе, Дзержинского, Менжинского и др., процессы против Каменева и Зиновьева и т. д.).

Сталину необходимо было «почистить» аппарат НКВД, занимавшийся указанными выше убийствами и процессами. Этот самый «аппарат» также знал слишком много, в том числе и о самом вожде, в частности контрразведчик Бокий ведал всей прослушкой правительственной связи. В аппарате Ягоды осталось еще слишком много «дзержинцев», а сам нарком слишком тесно сошелся со многими высшими военачальниками страны из числа тех, кого Коба уже давно наметил «в расход» (не исключено участие Ягоды в «заговоре военных»). В общем, Генриха надо было убирать вместе с его аппаратом.

На Н.Н. Ежова, кроме всего прочего, Сталин возложил почетную обязанность ликвидировать по стране как можно больше тех, кто еще помнил, кем на самом деле был Коба в годы революции и гражданской войны. Иосиф Виссарионович накануне «Большой войны» хотел создать величественный образ вождя с величественной биографией (он и Ленина бы низверг, если бы получилось), а у наркома Ягоды — полный наркомат таких вот памятливых. Ну как же оставить их в живых?!

В. Суворов, увлекательно повествуя в своих произведениях о том, как Сталин «штамповал» кадры танкистов и летчиков в предвоенные годы (вроде «Трудовой народ — строй Воздушный флот!»), не обратил внимания на то, что подобным образом, только без излишней огласки, Коба ковал все необходимые ему кадры, будь то конструкторы-оружейники или чекисты. В середине 1930-х начался так называемый «ежовский набор» молодых сотрудников НКВД. Именно им предстоит осуществлять расправы над военными и собственными, более старшими коллегами. Вместе с новым наркомом пришел и новый «аппарат», старый подлежал ликвидации. Одновременно началась переписка истории Октября и гражданской войны.

«Он вспомнил пословицу: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится»… Ведь было сообщено еще в двадцать восьмом, что Михаил Сергеевич Кедров, входивший в первую коллегию ЧК, был отчего- то переведен в члены «Спортинтерна», а ведь при Дзержинском он был председателем Особого отдела.

…Менжинский умер пятидесятишестилетним, за год до смерти был совершенно здоров, умер, как по заказу, — накануне подготовки процессов… Контрразведчика Бокия перебросили на тюремное ведомство тоже в конце двадцатых, освободив его место для людей новой волны… А другой заместитель Феликса Эдмундовича — Уншлихт? Его перевели в армию, поставили на авиацию… Почему? А Трифонов? Ксенофонтов? Почему их разбросали по другим ведомствам?

…Запрет на мысль — идиотизм, форма шизофрении. Неужели идее нужны идиоты?» [57].

«…Поскольку в газетах ничего о Ежове не писали, я решил вновь вернуться к гипотезе о его шпионской деятельности: надо ж народу вразумительно объяснить, что страшная трагедия, свидетелями которой мы были, — дело рук иностранной разведки… Поэтому я начал слежку… за домами, где жили сотрудники НКВД, там мои друзья, верные друзья, с гражданской еще… Я хотел поговорить со «стариками», глядишь, подскажут, как надежнее передать письмо о Ежове лично товарищу Сталину… Один дом я наблюдал месяц — каждое воскресенье садился в скверике с газетой и «срисовывал» всех входящих и выходящих… Ни одного из стариков не увидал, все новые лица, значит, моих постреляли… Потом перешел ко второму дому — тоже никого… Словом, брат, четыре месяца я раб0гал… И только на пятом повезло: увидел Вадима, мы с ним в двадцатых учились вместе… Ну и поговорили…

Выслушав меня, он выпил граненый стакан водки, закусывать не стал, словно воду минеральную проглотил, и, склонившись ко мне, шепнул: «Дурак ты, Сережка! Дурак, как все мы… Я присутствовал на собрании, когда Ежов нам объявлял, отчего Ягода арестован… Он, оказывается, изобличен в том, что был агентом охранки еще с девятьсот седьмого года… А ведь Ягода вроде б в девяносто седьмом родился, об этом в энциклопедии было написано… Десятилетний агент?! А мы?

Молчали, Сережа. Все как один молчали… А потом я узнал, что важнейшие ответы Бухарина на процессе писал Сталин… И сочинил ему такое признание, что, мол, я, Бухарин, подозревал Ленина в том, что тот немецкий шпион, еще с семнадцатого года, когда проехал в «пломбированном» вагоне Германию, чтоб скорее попасть в Россию… А после того как Ленин потребовал Брестского мира, я, Бухарин, до конца убедился, что Ленин — немецкий шпион, и поэтому решил его убить…