Босиком в голове

Они сидели в одной из комнат принадлежавшего им ветхого строения под парусами гардин, темнея телами.

За окном на улицах Лофборо о чем-то спорили день и ночь. По каменным колодцам, виляя хвостами, слонялись бездомные псы.

Арми был крайне нечистоплотен, что не мешало ему быть чрезвычайно брезгливым. У Банджо за спиной было целых три курса университета; он был посредником в разного рода сомнительных предприятиях и одновременно руководителем группы «Эскалация», он же до какого-то момента содержал Роббинса, выступавшего в роли местного святого, — когда Банджо понял, что роль эта Роббинсу не по зубам, он лишил его денежного довольствия и перевел его в разряд своих учеников. Вот он — пытается разгрызть черствую горбушку, губы от холода синие. Они жили в самом центре города с парой идиоток презабавнейшей наружности. Ветхая их хибара выходила на зады конторы, основанной самим Фрэнком Уинфилдом Вулвортом. Вид из окон хуже не бывает, но в остальном все нормально. Вокруг городского центра толпились молоденькие здания, ожидающие своих жильцов гипотетический всплеск рождаемости, но едва заслышав эхо собственных снов, народ устремился в старый город, центр тяжести в зыбучем вихре комнатенок скопом скок-скок из дома в дом. Болотный газ. Февраль.

— Как его слушали в Лечестере! — еще раз повторил Бертон. — Что ни говорите, но секс — великая вещь!

— Все правильно, — поддакнул Роббинс. — Вы мне не поверите, но и я пользовался там немалым успехом. Из камня их апатии я строил соборы и давал им имена!

— Лечестер-Лечестер, — можно подумать, на нем свет клином сошелся! — пропищала Грета. — Если хотите знать, я там выросла. Мой дядя вот где их всех держал! А вот папаня мой, так тот совсем другим был. Он был рисбубликанцем! Вы хоть знаете, кто такие рисбубликанцы? Вот то-то и оно! А вот маманя за ним не пошла — ее, кроме шмоток, ничего не волнует!

Небрежным движением кисти Бертон отмел от себя все и вся. Закурил рифер и процедил сквозь зубы:

— Самое время крестовый поход начать. Главное, чтобы шуму побольше было. Наш Чартерис для этой роли в самый раз подходит.

— А что с Брейшером делать будем?

— Забудь ты о Брейшере! Ты что — не видел этого парня? Это же просто песня!

Тут он, конечно же, был прав. С Чартерисом им крупно повезло. Он был иностранцем, а на иностранцев всегда смотрят иначе. Иностранец — это всегда экзотика. Все у него на месте, вдобавок ко всему верит в какую-то там заумь и пытается нести ее в массы. Люди, само собой, его не понимают, но это ничего не меняет — достаточно и того, что они его слушают. И еще — он пишет книгу. Насколько это серьезно, опять-таки непонятно, но это тоже совершенно неважно. Главное, что он ее пишет, находится, так сказать, в процессе написания.

У него уже и последователи появились. Первый и самый заметный — Брейшер. Чартерис его пару раз прилюдно под орех разделал. За Брейшером глаз да глаз нужен — может выкинуть все, что угодно, тем более что говорить он так толком и не научился. В один прекрасный день этот идиот Брейшер возомнил себя мессией, но умнее он от этого, конечно же, не стал, скорее — наоборот. Если уж на кого-то и ставить, так это на Чартериса. Колин Чартерис. Сам вроде как югослав, а имя у него вроде как наше.

— Я предлагаю вам кое-что записать. Роббинс и Глория, это прежде всего к вам относится.

— Грета.

— Хорошо, пусть будет Грета, — сути дела, это не меняет. Если вы спросите меня, чего сейчас не хватает людям, я, не раздумывая ни минуты, отвечу: осязания земли, ощущения своего мира — вы понимаете меня? Метафизика метафизикой, но в этих возвышенных травах должно скрываться и что-то вещественное — верно? Кстати, по-моему Чартерису понравились наши вонючие улочки — вы не находите? Скорее всего, это у него с непривычки. Нужно его еще разок по городу поводить, да записать на пленку его речи. Где наш магнитофон?

Бертон зажмурился и увидел незнакомый перекресток, возле которого стоял дорожный указатель — до Франкфурта столько-то километров. Он потряс головой и только после этого осторожно открыл глаза. Указателя не было.

— Я ему свои картинки хочу показать, — сказал Роббинс. — И еще. Ему, наверное, интересно будет послушать о том, как птицы сюда поналетели и повсюду сели.

— Что-то я тебя не понимаю.

— Что ж тут непонятного? Ты же сам говорил о вещественном в возвышенных травах — разве не так? Птицы они что? Они любят наш город — верно? В смысле, птицам наш город нравится, если, конечно, они птицы, — чего ж тут не понять?