Босиком в Рай

– А норма-то что? – отвлёк Вермунда от фанатичного забытья Лёшик, ища на кровати место поудобнее.

Тот откликнулся без раздумий. Очевидно, у него уже давно был заготовлен ответ.

– Видите ли, архитекторы социума, к коим я себя не причисляю, но в ряды которых охотно встал бы, они несут идею – создают оптимальную модель общества, а соответственно, и норму для его развития определяют, исходя из общего мирового блага, потребности, ресурсов и необходимостей. Так вот, и если у нашего с вами младенца есть хоть какой-то, хоть маленький, хоть самый слабый намёчек на отклонение от этой самой нормы, то его сразу же уничтожают такого. Да! – вызывающе приосанился Вермунд с видом Ницше только что открывшего теорию сверхчеловека – И его мать тоже. И отца туда же. И не на каторгу, заметьте, не в лабораторию для экспериментов, а сразу же – в печь! – не унимался социадист – Всюду, где имеет место человеческий фактор, есть погрешность – с каторги можно бежать, из лаборатории тоже, а потому сразу же на корню надо резать. Да, жёстко, но эффективно! И обратите внимание, – он словно вещал для какого-то воображаемого интервьюера, забыв, что рядом только ленивый Лёшик – Такой подход подразумевает и иные преимущества. Во-первых, мы решаем пока ещё не столь острую, но уже ощутимую проблему перенаселения и нехватки ресурсов. Во-вторых, мы разряжаем экологию. В-третьих, экономика приходит в баланс, и мы можем наконец отстроить здоровый рынок. И, главное, нам адекватным людям можно жить в состоянии безопасности, понимаете? Ну, а если кто-то всё же осмелится нарушить наш уклад, ну проскочит какая пакостная идейка в молодой ум, то на кол. Прилюдно. Заживо. Пускай боятся. Тогда и пидерастов не будет. Проблему нужно выкорчёвывать.

– Как-то это не по-христиански. – заметил Лёшик, уютно укутавшийся одеялком и наконец-то устроившийся в углу кровати.

– С чего это? – нахохлился Вермунд – Господь сказал: не покусись на жизнь Человека, а все эти – они же нелюди, биомусор с больной идеей. Господь не примет их, так и не всё ли им равно, какой дорогой отправляться к Сатане. Пускай знают, что наше войско непоколебимо и сильно!

– Он это сам сказал? – снова буркнул через полусон Лёша.

– Ну послушайте, существуют же всеобщие какие-то нормы, человеческие, природные, наконец, и все их понимают. Ну… – он собрал пальцы, словно гурман, собирающийся бросить щепотку пряностей в блюдо и поводил ими в воздухе, подыскивая слово – Осязают. А вот то, что происходит, провоцируя подобного рода инциденты – не является нормой, и Бог должен это понимать.

На том и кончилось. До вечера ехали молча. Как стало смеркаться, вернулся Кирилл. Был нелюдим, подавлен и замкнут. Улёгся лицом к стене, не накрываясь одеялом. Весь съёжился, обхватил себя руками да так и пропал в забытье. Лёшик окончательно уснул, и на некоторое время всё происходящее помчалось для него вместе с поездом, так же неостановимо и само по себе. Всё слилось в один сплошной поток: скрежет колёс, вереницы лесов, тускнеющий свет, трагедия Кирилла, самовлюблённость Вермунда, его собственные ощущения – всё померкло и потеряло тот священный смысл, которым так окрашена реальность бодрствующего и который так неуловимо растворяется в состоянии сна.

Прошло минут двадцать, а может и несколько часов, когда Лёшик заслышал возню. Кирилл, который всё это время не подавал признаков жизни, вдруг стянул Вермунда на пол, повалил его к себе на кровать, прижал к стене и стал допытывать ничего непонимающего Святошу.

– Нет, ну суд же оправдал меня, слышишь ты? Суд сказал, они сами виноваты! Эти дурочки сами, САМИ, выперлись, когда жёлтый во всю семафорил! Почему ты так сказал? Почему в убийцы меня вписал? И за них отстегнули нехило, по два ляма за каждую, это ого какие деньжищи – тебе за такие всю жизнь свою потную не втюхать! А те приняли же, что одна семья, что другая, никто нос не воротил вообще-то!

Оправившись от неожиданности и ступора, Вермунду хватило прыти, чтобы с напором оттолкнуть грузного Кирилла и, задыхаясь от возбуждения, он выпалил:

– Заплатили! Да что ты?! Это твой отец заплатил! Откуда у тебя деньги? У тебя даже не хватило бы мужества посмотреть в глаза этим людям. Ты не в состоянии элементарное правило выучить – сбавь скорость у зебры! Все твои ценности ничтожны, и твой папа не купил тебе прощение, он купил тебе позор! Я плюю в лицо вам обоим!

Кирилл как-то беспомощно обмяк, скорее по инерции отпуская Вермунда, да и осел растерянно на кровати. Потом зашёлся кашлем, выпил два стакана водки залпом и от удара в голову намертво отключился.

Революционер часто дышал, его руки била нервная дрожь, просачивавшаяся в голос. Лёшик плеснул водки и ему. Тот выхлебал без колебаний. Зажмурился. Зажал рот локтем. Налил себе ещё четвертушку.

– Ты как, Святоша? – настороженно спросил Лёшик.

Тот откинулся на кровати и легко рассмеялся.

– Он всё-таки чувствует! Оно чувствует мои слова. – Вермунд даже с почти любовью покосился на безжизненного Кирю.

– Что? – не сообразил Лёшик – Ты это о чём?