Босиком в Рай

Среднего возраста. Недостаточно молод, чтобы казаться юношей, недостаточно стар, чтобы быть матёрым. Неприятно худой. Попросту нескладный. Коленки и локти, точно ножик, не углядишь – стены оцарапает. Формой головы напоминает пришельца – со здоровым лбом, широким, как унитаз черепом и узким подбородком. Нижняя челюсть выступает вперёд, чем-то делая его похожим на муравья. Неприятная морда – кажется, он сейчас откусит у тебя кусок тела и будет его перемалывать дотошно и въедливо своими жвалами-пластинками. Тёмные волосы аж блестят от геля. Зачёсаны набок. Идеальный, маниакально выверенный пробор выдаёт внутреннюю неуверенность. Там, где уши стыкуются с шеей волосы чуть длиньше, вьются, несмотря на тонны средств для укладки. Это добавляет хаоса в весь его образ и раскрывает тайну, что не всё в жизни у данного гражданина под контролем на самом-то деле. Наверняка, минут по тридцать возится с расчёской перед зеркалом прежде, чем выйти из дома, в самый последний миг, разглаживая наслюнявленными пальцами выбивающиеся из общего ряда волоски, бросает недовольный взгляд на свои непослушные кудряшки и, смирившись, с недовольством собой уходит. Хочет быть идеальным во всём – от эмоциональных проявлений до причёски – понимает, что не может и бесится, и подавляет эту внутреннюю неудовлетворённость самоубеждением, будто у него всё под контролем, талдычит это себе, как болван мантру. Но не всё, совсем далеко не всё. Лицо у него вытянутое, что придаёт физиономии какой-то удивлённой напыщенности. Ровный, прямой нос, тонкие губы, брови едва намечены. Подбородок заострённый, покрыт тонким слоем светлой бородки, которая оформлена в почти безупречные линии. Усы бреет беспощадно, ибо мужчина должен носить бороду, а усики ростят школьники, которые хотят смотреться старше – ему же не пристало. Светло-зелёные глаза сужены, как будто он часто щурится. Похоже, носит очки, но старается не выдавать этого. Мечет резкие, колкие взгляды. Стоит ему зацепиться таким за подходящий повод, и вся его личность разразится взрывом невротика. Кожа белая, как у трупа. Чем-то смахивает на свежевыловленного утопленника. Движется короткими рывками. Тонкие длинные ноги прикрывают какие-то старомодные брюки. А ниже ботинки, прошедшие жизнь. Остроносые такие, с набойками, нелепого оттенка неопрятной мыши. Куплены лет десять назад. Грязные и в пятнах. Много внимания уделяет внешнему, но неопрятен в мелочах – главное пустить пыль в глаза, набросать умных слов, надымить мутной идеей, а там уж… Лицо, как и полагается у таких граждан, строгое и сдержанное, смотрит чуть свысока – то ли из-за посадки головы, то ли из самомнения. Хер его разберёт. Кажется, будто он проглотил ровный непогрешимый кол правды, патриотизма и порядочности, той мифической. Такой весь возвышен и недосягаем для мирского порока и несовершенства души человеческой. Напоминает молодого священника, который уже искушён алчностью тщеславия, но ещё не опытен достаточно, чтобы осознать это. Вот и чудится ему, будто свет он несёт в мир, а если копнуть глубже, то окажется, что ахинею. И впадает в транс, и закатывает глаза, и изгоняет Дьявола из прихожан, а на деле просто сходит с ума. Возомнившему Богом себя, Богом не стать. Но неумолим он в своём заблуждении, а потому безутешно несёт «благо» в мир неразумных и заблудших во мрак. Лишь он один – юный избранник Господа, который познал истину и теперь вдалбливает её молотком и гвоздём в тупые бошки быдла. Он есть светоч, реальность за ширмой его иллюзии – не существует. Эдакая помесь яро верующего по воплощению, преданного революционера по форме и растрёпанного воронёнка по наполнению. Сдержан, непогрешим и собран с виду, он скован и носит трагедию внутри, как те дети из семей, извращённых религией, где стягут в кровь плоть, если ты перепутаешь слова вечерней молитвы и насилуют до отключки, если пересолишь кулич на Пасху. Вот и тащил он на привязи якорь своей личности в форме больной, лишь ему понятной, идеи. Тащил слепо и неразборчиво, убеждённый, что только в нём – якоре – счастье. Моралист, зашорен, фанатик, конченный. Слова матершинного не обронит и бабушке место заставит уступать, а в тумане зависти и ущемлённой гордости подрежет тебе трос и с радостью станет хлопать в ладоши, пока ты летишь вниз с горы, ещё и молитву за упокой прочтёт и на могилку к тебе ходить будет, и цветочки заботливо поправлять. В руках держит небольшой саквояж, держит крепко, словно бы там вся его уверенность, на голове аккуратный, выпавший не пойми из какого времени, котелок.