Боцман и Паганель, или Тайна полярного острова

Он так прямо и заявил: «Проси кого угодно дорогой мой союзник, но боцманом я рисковать более не намерен. Он хоть у нас артист изрядный, но без него „Жуковск“ в этой переделке не выживет. Это я тебе ответственно заявляю. Бери вот матроса Эпельбаума. Он парень шустрый, сообразительный, языком опять же владеет, даже слишком порой». и Владлен с напускной строгостью, сощурившись взглянул на Гену. Надо сказать, что рыжий Генрих Оскорович отреагировал со сдержанным энтузиазмом, но к его чести увильнуть не попытался. «Дорогой союзник Верманд» нехотя согласился на предложенного Гешу, благо выбора у него не было. После всего норвежец подозвал боцмана и оба спустившись на борт баркаса скрылись в его небольшой надстройке. Они говорили о чём-то не менее получаса, затем Устиныч вышел из рубки, неся на плече, что-то довольно тяжёлое и длинное замотанное в брезент. Странный предмет был отправлен в каптёрку вместе с каким-то небольшим, но увесистым ящиком, так же прибывшим с борта союзного баркаса.

Непривычно серьёзный Гена солидно попрощался с товарищами, сдержанно пожав всем руки. Он спустился в баркас следом за Вермандом. «Эидис» отшвартовавшись от «Жуковска» отправилась к родному берегу, ставшему вдруг опасным и как будто чужим. Боцман же тяжело вздохнул и задумчиво выдал очередную загадочную тираду: «Вот ведь как бывает, малый. И бывших врагов жизнь порой превращает в союзников…»

Глава 31. «Боцман и полярный бич»

Баркас с красивым женским именем «Эидис» скрылся за скалами и мне вспомнилась шутка нашего капитана, когда он назвал Верманда, Верещагиным из кинофильма «Белое солнце пустыни». Я вспомнил крик Сухова из фильма: «..Верещагин! Уходи с баркаса!..не заводи машину! Взорвешься! Стой!».. и мне стало не по себе. Вдруг навалилась усталость от всего пережитого и услышанного этой бессонной ночью и я едва передвигая ноги и стараясь не светится трусами из порванных штанов поплёлся в кубрик, где еле заполз на свою верхнюю матросскую койку с бортиком и тут же благополучно вырубился.

Мне приснился цветной, широкоэкранный сон. В нём боцман Сухов и Верманд-Верещагин оба в белых тюрбанах и цветных бухарских халатах долго и со вкусом пили зелёный чай, солидно подливая в него французский коньяк, расположившись словно в чайхане на вершине Медвежьего крыла. Я таращился на них, сидя как гагара на краешке соседнего скального уступа и вдруг с ужасом понял, что являюсь ни кем иным, как красноармейцем Петрухой и ко мне снизу карабкается по скалам нечто немыслимое — двухголовый, как сиамские близнецы Чёрный Абдула. Головы Люци и Кранке жутко покачивались на тонких шеях, растущих из одного массивного туловища.

Оно, это нечто, вот-вот доберётся до моего уступа и заколет меня ржавым штыком от старой трёхлинейки. Я пытаюсь позвать на помощь роскошно усатого, как гусар Сухова и богатыря Верещагина в седой норвежской бороде, но как бывает в таких кошмарах — язык словно парализован. Вдруг пришло ещё одно отчётливое понимание, что я вовсе никакой не Петруха, а младшая жена Абдулы — Гюльчатай и красноармейская гимнастёрка на мне потому, что я, аккуратная девочка, постирала своё пёстрое узбекское платьице и оно теперь сохнет на соседней скале. Тут я просто разозлился — хрен редьки не слаще, значит не зарежут, а задушат, да ещё перед смертью этот оголодавший муженёк двуглавый тут же на скале заставит меня, такую нежную, супружеский долг выполнить. Это было уже слишком и я проснулся в ледяном поту от собственного вопля.

«Чего орёшь, впечатления одолели?» — осведомился, стоящий у изголовья койки Борис. — «Тебе между прочим через десять минут на вахту, так что подъём». Я взглянул на наручные «Командирские» со светящимся циферблатом — было без десяти двенадцать. Поскольку тёмный и душный кубрик был заполнен похрапывающими матросами это была полночь, выходило что я проспал без малого двенадцать часов. Со сна меня била дрожь. И то сказать — на палубе, куда я поднялся по трапу из кубрика был хоть и май месяц, но не «баловником» ни «чародеем» он не был и тем более не «веял свежим своим опахалом». Скалы Медвежьего крыла хоть и защищали от от порывов холодного ветра, но пронизывающие сквозняки по палубе «Жуковска» гуляли вовсю.

Я завернул в боцманскую каптёрку, чтобы прихватить положенную палубной вахте телогрейку. В каптёрке горел свет. В дальнем углу на ящиках сидел Бронислав Устиныч, разложивший перед собой какие-то железки и старательно, даже с нежностью, протирал их ветошью, сдувая невидимые пылинки. Я подошёл ближе и увидел на ящике самую большую деталь — длинный массивный ствол с удлинёнными отверстиями. «Ух ты, пулемёт! Настоящий! Откуда?!» — вырвался у меня восхищённый мальчишеский возглас. Вспомнив, с каким грузом боцман покидал борт «Эидис», я не стал уточнять происхождение этого хотя и разобранного, но всё же впечатляюще грозного смертоносного механизма.