Боцман и Паганель, или Тайна полярного острова

Устиныч перехватил мой горящий взгляд и не удержался от лирического комментария: «Любовь к оружию! Любовь к оружию свойственна всем нормальным пацанам и большинству мужчин. Это, Паганюха естественный цивилизационный феномен. Мужчина прежде всего воин — защитник своего племени, а уже потом всё остальное. Так было и так будет, а иначе регресс, вырождение и гибель! Это почти музейный экспонат, вражеское оружие и гордость вермахта МГ-42 или как его называли в войну „Циркулярная пила Гитлера“. Сколько наших ребят полегло в проклятых лобовых атаках от этого железа. У немцев ведь были сотни тысяч таких машин, включая его предшественника МГ-34. Мы изучали оба этих машиненгевер в „Школе юнг“. Работают они коротким ходом, на принципе отдачи ствола и прицельно бьют на километр. Скорострельность отличная, порядка тысячи выстрелов в минуту. Его проблема лишь в том, что уже при 200 выстрелах в минуту нужно менять перегревающийся ствол каждые 30–40 секунд».

Я возбуждённо засопел: «Так мы теперь и с „Брунгильдой“ повоевать сможем?!» — «Ну это вряд ли» — усмехнулся боцман — «У этой „гоп компании“ наверняка посерьёзнее игрушки имеются. Однако, малый, голенькими они нас уже не возьмут, а пулемёт нам нужен для другого — мы им будем фарватер разминировать, когда на выход пойдём. Скоро сам увидишь». За разговором Устиныч успел смазать и собрать одиннадцати килограммовую немецкую машинку, метр двадцать длинной. — «Возьми в углу на ящиках банку-трёхлитровку в капроновой оплётке, набери воды и поставь кипятильник». — распорядился боцман — «Чай и сахар я принесу из каюты. Здесь не храню — крысы шастают. Заодно и печенье прихвачу. Верманд подогнал на прощанье».

Горячий крепкий чай, щедро сдобренный рафинадом, заметно поднял настроение и я с мальчишеской непосредственностью принялся расспрашивать Устиныча о последних событиях происшедших без моего участия. Я непринуждённо интересовался о чём говорилось в каюте капитана, какие решения принимались и особенно любопытную Варвару (то есть меня) интересовала прощальная беседа Бронислава и Верманда на борту «Эидис». На этот град разнообразных расспросов боцман отвечал односложно: «Не части, „Торопыгин“, так или иначе скоро всё закончится. Что-то само прояснится, а что-то нет. Будем живы, здоровы и ладно. Вот тогда и поговорим» Видя мою неудовлетворённую, обиженную физиономию, Устиныч то ли смягчился сердцем, то ли просто решил поменять тему беседы. Хитро прищурив левый глаз он спросил: «Слышь, Паганюха! А я ведь не закончил рассказ о своих славных похождениях в Гренландии. Так-что доставай из под шапки свои свободные уши и хочешь не хочешь, а я по ним ездить буду».

Я продолжал дуться, не проявляя интерес к предложенной смене беседы и тогда боцман с лёгким, возможно наигранным раздражением, заявил: «Впрочем я не неволю — нелюбо не слушай и кстати место вахтенного матроса у сходней на берег, это я как старший по должности напоминаю». В этом месте до меня дошло, что детские игры в обиду выглядят несолидно, да и чем закончились гренландские приключения боцмана Друзя и правда хотелось услышать. Я изобразил неискреннее и неглубокое раскаяние в своём поведении и как предложил Устиныч «достал из под шапки свободные уши»

«Напомни ка, Вальдамир: на чём я остановился в прошлый раз, перед тем, как мы с тобой в туннеле от бешеной дрезины наперегонки драпака давали?» — спросил боцман. Я, хлебнув чай из кружки, с готовностью ответил: «Вы, Бронислав Устиныч сетовали, что не смогли выстрелить в рыжую нерпу. Вас ассоциации подвели — вспомнили, как во время войны по тонущему в Баренцевом море рыжему фрицу-подводнику стрелять отказались». Старый моряк поёжился: «Да уж, такое до смерти не забудешь. Вот ты, малый красивые слова любишь: ассоциации, тенденции… Да я не в укор, у самого та же болезнь, чрезмерная начитанность, без хорошего образования. Родственные мы с тобой души — за то ты мне и симпатичен. Редко с кем на равных побеседовать можно. Иной и постарше тебя, а двух слов связать не может и интересов никаких, кроме плотских. А иной вроде и хитроумен и образован неплохо и язык подвешен, а душа не лежит с ним в откровения пускаться. Это я про Генку Эпельбаума. Язва он по натуре, всё ближнего и дальнего на смех поднять норовит — язва рыжая и есть. Гордыни это знак, гордыни и недалёкости».