Боттичелли

Сандро не был исключением среди прочих: забросив работу, он теперь почти ежедневно торчал в монастырском саду. Как и другим, ему казалось, что фра Джироламо способен ответить на все вопросы, которые терзали его, подать нужный совет. Его охватывал какой-то трепет, когда к ним выходил этот невысокий узкогрудый монах в белой сутане с черной накидкой и капюшоном, надвинутым почти на самые глаза. Вот он простирает руки к небу, некоторое время медлит, потом резким движением отбрасывает капюшон и вперяет в собравшихся глаза, горящие прямо-таки безумным блеском. Начинает говорить, и каждому кажется, что он обращается именно к нему, видит его насквозь, измеряя все его пороки и добродетели. Сандро испытывает то же чувство. Когда Савонарола обличает тех, кто предался пороку гордыни и тщеславия, ему кажется, что он подразумевает именно его. Когда проповедник громит еретиков, променявших Христа на языческих идолов, он отводит глаза в сторону и боится взглянуть на окружающих. А дома опять накатывает страх перед Страшным судом, перед муками ада, и в памяти оживают рассказы о терзаниях грешников, так пугавшие его в детстве. Нет для него спасения, никакие покаяния и молитвы не откроют ему двери в тот «град Божий», в который Савонарола обещал превратить Флоренцию, если ее граждане искренне раскаются!

С каждой проповедью фра Джироламо все ближе подбирался к делам города, и у многих складывалось впечатление, что по наитию свыше он знал все, что происходило в нем. Начав с обличения Рима, он скоро перешел к бичеванию прегрешений флорентийских семейств, но, не ограничившись этим, стал клеймить пороки живущих в городе философов-совратителей. На первый взгляд казалось, что произнесенное им сегодня повторяет вчерашнее, что он, словно гвозди, вбивает в головы паствы одни и те же обличения, изрекает одни и те же предсказания. Но тот, кто еще не потерял способности самостоятельно мыслить, видел, как от одной проповеди к другой общие места обрастают примерами из жизни их родного города, как сокрушаются не ереси вообще, а именно те, которые содержались в трудах Фичино, Пико и других недавних авторитетов. Оказывается, монах знал их творения, и знал неплохо!

Купцы, ростовщики, изготовители «предметов тщеславия», то есть всего, что порождает роскошь и при этом бесполезно, поэты, куртизанки, содомиты – никто не был обойден Савонаролой. Можно было предугадать, что скоро дойдет очередь и до живописцев. И настал день, когда Сандро услышал гневные слова, которые фра Джироламо обрушил на «сладострастные картины, музыку, книги о любви, обращающие душу ко злу», а также на «отцов, развешивающих в своих домах изображения голых мужчин и женщин на пагубу сыновей и дочерей».

По своему обыкновению, в следующей проповеди Савонарола повторил сказанное накануне, но теперь заклеймил и тех, кто способствует этому богомерзкому делу. «Вы, живописцы, – гневно гремел его голос, – творите зло, ибо именно вы заполнили храмы всяческими предметами тщеславия. Неужели вы верите, что Дева Мария носила такие платья, какие вы пишете? Вам говорю я: она была одета как бедная девушка, просто и скромно, так, что лик ее был едва виден. Вы же обряжаете Богородицу в одеяния шлюхи!» Фра Джироламо порицал и то, что на прихожан с алтарей взирают не пророки и святые, а покровители и соседи живописцев, которых те на постеснялись поместить на картинах, предназначенных для назидания и поклонения. Похоже было, что будь на то воля монаха, он допустил бы лишь ту живопись, которая «подражает природе». Звери, деревья, цветы, когда они «выглядят как настоящие», – вот что доставляет истинную радость и удовольствие. Вся остальная живопись – зло, поскольку она или вводит в соблазн, или отвлекает внимание верующих во время молитвы.

Сандро ловил себя на мысли, что в словах фра Джироламо содержится истина: примерно так же в последнее время думал и он сам. Оглядываясь на прожитую жизнь, он теперь видел, как мало способствовал укреплению веры и сколь многое сделал, чтобы разрушать ее. И сейчас он был готов не сетовать на свои злоключения, а терпеливо переносить их как наказание за прошлые грехи. Наверное, не один он поддался влиянию монаха: во время проповедей Савонаролы все чаще слышались стенания и плач раскаявшихся грешников. Приверженцев Савонаролы, «плакс», становилось все больше. Одетые в белые рубахи, с обмотанными вокруг головы концами капюшонов, они прямо-таки наводнили город, донося в самые отдаленные его улочки и предместья слова своего пророка, сокрушая языческих идолов и забрасывая грязью и нечистотами кавалеров и дам, рискнувших появиться на улице в модных одеждах.