Предчувствия неотвратимых бед усиливались. В эти дни из долины Арно поползли на город необычно плотные туманы, которые тоже воспринимались как дурное предзнаменование. Пьеро предложили занять место отца, и он с готовностью согласился. Многие в городе не хотели этого, но уступили традиции, находясь под впечатлением смерти и похорон Лоренцо. Но для Пьеро и его родственников это предложение было само собой разумеющимся: пост правителя Флоренции принадлежит роду Медичи и передается от отца к сыну. Традиции и законы республики были им чужды – недаром их считали в городе пришельцами, тупыми и спесивыми римлянами. Гордыня и правда слишком часто застилали им глаза. Звание «герцог Флоренции» звучало превосходно, а все остальное было неважно.
Избрание Пьеро на место отца, по сути, прошло незаметно: оно мало кого волновало, поскольку с сыном Великолепного не связывали больших надежд. На его покровительство мало кто рассчитывал, Сандро тем более, ибо хорошо знал Пьеро с детства. Он не ждал от преемника Лоренцо ничего хорошего и разделял мнение, что Пьеро подобен карлику, влезшему в сапоги великана. Прежние Медичи знали, кому они обязаны своей фактической властью, и поступали соответственно. Они не считали зазорным общаться с ремесленниками как с равными и понимали, сколь важно во имя престижа поддерживать живописцев, поэтов, философов, скульпторов, распространявших их славу. Они знали многое – прежде всего то, как нужно и возможно править во Флоренции. Пьеро вопреки советам отца вбил себе в голову лишь одно: по праву рождения он будет рано или поздно повелевать всем этим флорентийским сбродом. Но такого в их городе никогда не бывало; при всех поворотах судьбы сохранялась по крайней мере видимость того, что она управляется всем народом.
Отпрыска Великолепного обучили сочинять стихи – это было, пожалуй, все, что он знал об искусстве, большего ему не требовалось. Живопись его не интересовала, так что ждать от него какого-либо покровительства было бы наивным. Плохо в такие времена оказаться без поддержки. С усилением влияния Савонаролы богатые меценаты, тянувшиеся за Медичи, на всякий случай отошли в сторону; это началось еще при Лоренцо, когда они провалили проект мозаики для капеллы Святого Зиновия. Теперь же их нежелание попасть в передряги еще больше усилилось. К этому добавлялось то, что Сандро всегда считался приспешником Медичи, а такое не прощается во времена, когда симпатии народа изменились. А если кто и позабыл об этом, то им напоминала фреска с изображением повешенных, правда, уже сильно подпорченная ветрами и дождями.
Не только Сандро оказался в таком положении: на площади перед палаццо Веккьо, этой «ярмарке новостей», все чаще стали поговаривать о раскаявшихся скульпторах и живописцах, дававших немыслимые обеты, чтобы расположить к себе Савонаролу, о покинувших город художниках, отправившихся в добровольное изгнание, чтобы не умереть с голоду. И все это происходило во Флоренции, которая всегда как магнит притягивала к себе служителей муз! Каяться Сандро было поздно, а покинуть Флоренцию – родной и любимый город – означало своими руками вырыть себе могилу. Но все-таки ему не хотелось сложа руки идти на дно – сказывалась натура флорентийского ремесленника, всегда боровшегося до конца. Стиснуть зубы, задавить растерянность и меланхолию, писать и писать, пусть даже нет заказчиков: ведь не вся же Италия отреклась от искусства!
Когда Сандро писал свое очередное «Благовещение», многие знавшие об этом расценивали его новую работу как попытку польстить Савонароле, добиться его расположения. Но какую цель преследовал сам Сандро, было неведомо. Не исключено, что в картине был заложен тот самый второй смысл, свойственный «новой манере» Сандро: фра Джироламо, подобно архангелу Гавриилу, принес Флоренции благую весть о спасении. Возможно, но пойди угадай! А может быть, Сандро продолжал упорствовать и вступил в спор с Савонаролой, пытаясь доказать, что нет ничего греховного в том, чтобы писать изображения Мадонны – ведь, по преданию, этим занимался сам апостол Лука! Не исключено и такое.