Боттичелли

Что бы там ни говорили и что бы там ни выдумывали, но мотивы решения Лоренцо были более весомыми, чем замаливание грехов или обучение Джованни, раз уж он платил черной неблагодарностью папе — ибо не было в Италии более яростного критика Святого престола, чем фра Джираламо. Для тех, кто стоял к Великолепному ближе других, причины его решения были ясны: настроения флорентийцев, зыбкие и непредсказуемые, в очередной раз изменились — они жаждали теперь не хлеба и зрелищ, а пришествия пророка, который вразумил бы их и наставил на путь к спасению. Приходилось во имя спокойствия города дать жаждущим хлеб духовный. Позже и современники, и историки ломали голову над тем, почему Лоренцо, несомненно обладавший большим политическим талантом, не просчитал заранее последствия этого фатального для него и для его семейства шага. Возможно, причиной тому была его болезнь, а может, процессы, которым он хотел воспрепятствовать, зашли слишком далеко и у него не оставалось другого выхода. Но факт остается фактом: он сделал шаг, который не стоило делать.

Что касается Сандро, то сообщение о том, что во Флоренцию приглашен Савонарола, не особенно взволновало его: Лоренцо всегда знает, что нужно делать. Художника занимали более насущные проблемы — число клиентов продолжало катастрофически уменьшаться. Это плохо не только потому, что его кошелек становился все более тощим, но и потому, что он уже неоднократно наблюдал: живописец, к которому перестают обращаться, очень скоро превращается в ничто. Сколько таких бедолаг кануло в безвестность в одной только Флоренции!

Чтобы вновь доказать свое мастерство и начавшую уже забываться известность, Сандро еще в прошлом году взялся за написание большой картины для принадлежащей ювелирам капеллы Святого Элигия (Сант-Элиджо) в соборе Сан-Марко. Темой картины стало прославление вознесенной на небеса Богоматери и наделение ее венцом Царицы мира и заступницы страдающего человечества. По замыслу художника, свидетелями этого события становятся избранные святые, включая покровителя цеха ювелиров Элигия — он изображен в митре и с епископским посохом. Там же застывший в благоговении святой Иероним и сосредоточенно пишущий что-то в тетради святой Августин. Им повествует о свершившемся Иоанн Богослов, который поднял вверх раскрытую книгу с пустыми страницами, — ему еще предстоит вписать туда слова своего «Откровения». Над ними в золотом сиянии, под дождем из роз вьются ангелы, возвещая хвалу Марии. Эти золотые лучи освещают скалистый пустынный пейзаж, посреди которого стоят святые, подчеркивая контраст горестей земной жизни с небесным блаженством, все сильнее влекущим к себе художника.

«Венчание Марии» сразу же получило широкую известность, но собратья по ремеслу встретили его с недоумением. Если верить Сандро, его «новая манера» сводилась к тому, чтобы не рассказывать о событиях, а заставлять зрителя думать. Поэтому прежде всего его нужно ошеломить, поразить необычностью — ради этого он и шел на нарушение уже сложившихся и привычных для флорентийцев приемов письма. Но для большинства эта его манера казалась возвращением к давно отброшенному, преодоленному живописью. У его сограждан не было желания и терпения докапываться, чего хотел Сандро, сознательно искажая пропорции, нарушая законы перспективы, относя существенное событие на задний план и помещая на переднем второстепенные персонажи, дробя композицию на отдельные группы. Если уж он собирается о чем-либо поведать, то пусть пользуется нормальным языком, а не несет тарабарщину. Что это за картина, если ее приходится разгадывать часами? А потом вдруг оказывается, что она говорит совсем не о том, что на ней написано. Оказывается, ее автор следует за видными философами и богословами, которые утверждают, что любое произведение, кроме очевидного смысла, имеет второй, третий и так далее — нужно только найти слово или фразу, которые будут ключом к ним. Так и в картине нужно искать фигуру, а может быть, просто жест, которые откроют в ней больше, чем видно глазам. Ну уж нет — это занятие для философов, которым некуда девать время. Все должно быть просто и ясно, а не перевернуто с ног на голову, когда, видя Савла, следует подразумевать Павла, а в полуодетой блуднице видеть любовь небесную.

Картина, которую Боттичелли писал с большим напряжением и в которую постарался вложить все свои думы, желая языком живописи выразить все то, что наболело на душе, не удостоилась даже критики — ее просто подняли на смех. И было за что: в нарушении всех канонов, в вычурности и неестественности фигур Сандро, по мнению коллег, превзошел даже самого себя. Это же надо додуматься — установить для каждой фигуры свой угол зрения! Если это новая манера, то что же тогда называть бредом? Оставался бы уж при старой! А если он, подобно поэту, хотел рассказать о многом, то лучше бы промолчал!