Боулинг-79

– Ладно, не обижайся. У меня другая идея. Если ты вдруг выиграешь (а ты можешь выиграть), поведешь меня в ресторан – но по моему выбору. Идет?

– Запросто. Тем более что вряд ли я выиграю.

– Ну, а не выиграешь, я приглашу тебя в кафе. Чтобы компенсировать твои моральные и материальные издержки. Только не завтра, а дней через пять, когда весь этот дурдом с записью программ закончится. Договорились?

– Идет.

– Все, привет семье.

Лиля положила трубку.

В ее кабинете уже давно, почти с самого начала разговора, торчала редакторша по игрокам, глупышка Настена. Лиля вела разговор, не стесняясь ее присутствия. Володя научил ее не чураться своих рабов. И уж тем более рабынь.

Но идиотка Настена сама могла – услышав, что разговор начальницы носит личный характер, – взять и выйти. А она, наоборот, торчала, раззявив рот. Да и по окончании разговора продемонстрировала свою глупость (или, может, напротив, утонченную хитрость?):

– Ой, Лилечка Станиславовна, а зачем вы сами игрока инструктировали? Это ж моя работа.

Лиля сделала вид, что не заметила реплики. Нахмурилась.

– Где, Настена, списки завтрашних игроков?..

…А Валерка, нажав на «отбой», обнаружил себя стоящим в одних трусах босиком на голом линолеуме в кухне – настолько он был увлечен разговором с Лилей.

Окна Валеркиной съемной квартиры выходили на север, и солнце в них никогда не попадало. Летом это было благом.

Он стоял и смотрел, как во дворе в мусоровоз грузят контейнеры.

И как ребятишки гоняют мяч внутри хоккейной коробки. Пыль стояла столбом, однако многие парни все равно были в футболках с надписями Рональде, Креспо, Жо.

Жизнь промчалась в одну секунду, подумал Валера. Как и не было ее. Пролетела со скоростью курьерского поезда. Сверхзвукового самолета.

И оказалось, что за двадцать пять последних лет ему особенно и вспомнить-то нечего. Все эти годы жизнь его била и плющила, испытывала на излом. А он сражался с ней. Изворачивался и сопротивлялся. Дрался за нее. Сначала ради семьи. Потом, когда семьи не стало – ради дочки. И в меньшей степени, для себя. И не потому, что очень уж самого себя любил, а из элементарного инстинкта самосохранения.

А самое яркое в его жизни, оказалось, происходило тогда, когда он был студентом. Хотя совсем не была та житуха намазана сплошным медом. И кипели, сплетенные в клубок, нешуточные страсти…

1979 год: Москва

К сентябрю Валерка вчерне закончил сценарий литературно-музыкальной композиции о войне.

Когда он писал его, часто вспоминал своего деда. И это давало ему вдохновение и силы.

Дед был удивительно добрым и веселым человеком. И он, кажется, больше всех домашних любил Валерку. Он прямо-таки весь лучился любовью, когда разговаривал, играл, возился с внуком.

Дед был чрезвычайно худ: кожа да кости. Валерка никогда в своей жизни не видел столь тощих людей. Разве что в кинохронике из Освенцима.

Причину худобы деда ему шепотом объяснила бабушка: война, фронт – а все равно маленький Валерка не до конца понял: разве нельзя было потом отъесться? Все-таки столько лет прошло… Можно было бы забыть и переучиться… Но нет: после каждого приема пищи дед смахивал со стола в ладонь хлебные крошки и отправлял горсть в рот. Валерка спрашивал его: зачем он это делает? Ведь дома хлеб есть: и черный, и белый, и даже «калорийная» булочка с изюмом! А если вдруг в хлебнице пусто, можно сходить в магазин, всего тринадцать копеек стоит целый кирпич. Дед отшучивался: привычка.

«Какая привычка? Отчего привычка?» – наседал маленький Валерка. Дедуля уходил от разговора.

Тогда мальчик стал выпытывать у бабушки. Та долго не открывала ему правды. Но когда Валерке исполнилось лет тринадцать, он задал другой вопрос: ведь наш дед воевал, почему же у него только одна медаль? И ту вручили не на фронте, а много лет спустя, к 20-летию Победы…

И тогда бабушка рассказала ему: дед воевал, однако ему даже стрелять, кажется, не пришлось. В первую военную осень, в октябре сорок первого, он попал в плен. И пробыл в немецких концлагерях аж до самой Победы. И войну встретил в Берлине – только не солдатом, а военнопленным.

После плена дед вернулся домой: счастье-то какое!.. Их жизнь с бабушкой начала налаживаться. Но тут – его взяли. Уже – наши. Арестовали за то, что он побывал в плену. И уже в советских лагерях дедушка провел до пятьдесят шестого года.

Девять лет он сидел у нас – за то, что четыре года пробыл в фашистском плену. Тогда это поразило Валерку. Неужели наши были еще свирепее, чем эсэсовцы?..

О том, что происходило с ним в годы заключений, дед не рассказывал никогда и никому из домашних. Только, по крошке, – бабушке.

И лишь после его смерти бабуля начала потихоньку делиться тем, что дед поведал ей ночами, шепотом…