Боже, храни мое дитя

Бруклин смотрела на мое лицо, разинув рот, и молчала. Потом прищурилась и спросила:

– Женщина? Какая еще женщина? Кто она?

– Ты ее не знаешь.

– Ну, похоже, и ты ее не очень-то хорошо знаешь.

– Когда-то знала очень хорошо.

– Брайд, кончай выдавать информацию в час по чайной ложке! Вываливай все сразу, ладно? – И Бруклин, засунув дреды за уши, в упор уставилась на меня.

В общем, чтобы все рассказать, мне потребовалось, наверное, минуты три. Это была история о том, как я, учась во втором классе, видела, что воспитательница детского сада, здание которого примыкало к зданию нашей школы, занимается со своими маленькими воспитанниками кое-какими грязными делишками…

– Я не могу это слушать! – прервала меня Бруклин и даже закрыла глаза, точно монахиня, которой подсунули порнографический снимок.

– Ты же хотела, чтобы я все вывалила, – расстроилась я.

– Ладно, давай, вываливай.

– В общем, эту женщину арестовали и посадили в тюрьму.

– И что? В чем проблема-то?

– Я свидетельствовала против нее.

– Замечательно! Ну и?

– Я указала на нее пальцем! Меня усадили напротив нескольких женщин, и я указала прямо на нее. И сказала, что видела, как она это делала.

– И что?

– Ей дали двадцать пять лет. Пятнадцать она отсидела…

– Ну и прекрасно. Это конец истории или еще нет?

– Нет, не совсем. – Я занервничала и принялась поправлять то вырез блузки, то волосы, то макияж. – Дело в том, что я все время о ней думала. Понимаешь?

– Угу. Ну, рассказывай дальше.

– Ей ведь тогда всего двадцать лет было!

– Как и тем девушкам, которых Мэнсон[11] убил.

– Через пару лет ей стукнет сорок, и у нее, по-моему, даже друзей нет.

– Бедненькая. И теперь ведь ни в один притон не сунешься, чтобы детишек насиловать. Вот ведь дрянь какая!

– Ты что, совсем меня не слушаешь?

– Да нет, черт побери, слушаю, и очень даже внимательно! – Бруклин даже ладонью по столу пристукнула. – Ты что, совсем спятила? Кто она тебе, эта мерзкая крокодилица? Она что, твоя родственница? Какое она к тебе-то отношение имеет?

– Никакого.

– Ну и?

– Мне просто показалось, что ей будет очень тоскливо и одиноко после стольких лет в тюрьме.

– Ее оставили в живых. Разве этого мало?

Нет, она явно не желала меня понять. Да и как я могла надеяться, что она поймет? Я поманила официанта.

– Повторите, – сказала я и кивнула в сторону пустого бокала.

Официант, выжидательно подняв бровь, посмотрел на Бруклин.

– Нет, ничего не нужно, мой сладкий. Мне необходимы полная трезвость и ясный холодный ум.

Он одарил ее убийственной улыбкой – сплошные сверкающие белоснежные зубы.

– Послушай, Бруклин, я и сама не знаю, зачем я туда поехала. Но я все это время о ней думала. Постоянно. Все пятнадцать лет, которые она провела в «Декагоне».

– Ты ей писала? Навещала ее?

– Нет. Я вообще ее только два раза в жизни видела. Один раз в зале суда, а потом… когда все это случилось. – И я указала на собственное лицо.

– Ну ты и сука! – Теперь Бруклин, похоже, испытывала ко мне самое настоящее отвращение. – Значит, ты просто так ее за решетку засадила? Вполне естественно, что она захотела твою распрекрасную физиономию в лепешку превратить!

– Она раньше такой не была. Она казалась мягкой, смешной, очень спокойной и доброй.

– Раньше? Это когда? Ты же сказала, что видела ее только дважды – тогда в суде и потом, когда она тебя избила. Так ты видела или нет, как она детишек заманивала? Ты говорила…

Подошел официант и, поклонившись, поставил передо мной мартини.

– Ну, хорошо. – Ее вопросы меня разозлили, и это было заметно. – Три раза я ее видела.

Бруклин коснулась языком уголка губ и осторожно спросила:

– Скажи, Брайд, она, что, и к тебе приставала? Мне ты все можешь сказать.

Господи Иисусе, что это ей в голову пришло? Так она, пожалуй, еще решит, что я тайная лесбиянка! Самое оно в компании, где всякой твари по паре: и бисексуалы, и гетеросексуалы, и транссексуалы, и геи, и вообще все, кто к своей внешности серьезно относится. Да и вообще, какой смысл в раздельных клозетах при теперешних-то нравах?

– Послушай, девушка, ты чушь-то не пори. – Я метнула в нее тот испепеляющий взгляд, которым пользовалась Свитнес, если я что-нибудь проливала или спотыкалась, зацепившись за край ковра.

– О’кей. – Бруклин помахала официанту. – Я передумала, голубчик. Мне, пожалуйста, «Бельведер». Со льдом. И двойной.

Официант подмигнул.

– Уже несу! – Он произнес это с таким выражением лица, что наверняка получил бы первый приз за мужское обаяние где-нибудь в Южной Дакоте.

– Посмотри на меня, подруга. Подумай хорошенько. Что могло заставить тебя так ей сочувствовать? Жалеть ее? То есть по-настоящему жалеть?

– Не знаю… – Я покачала головой. – Наверное, хотелось почувствовать себя хорошей. Не ощущать такую зависимость… София Хаксли – это ее так зовут – показалась мне единственным человеком, который оценил бы мои… дружеские чувства и не заподозрил бы в этом обмана или подвоха.

– Теперь я, кажется, поняла. – Бруклин улыбнулась с явным облегчением.

– Да? Правда?