Божедомы

Занимался этим событием и Термосёсов, только этот занимался им совершенно иначе и гораздо основательнее. Он, как пришел домой, так проповедь Туберозова, как следовало с точки зрения его консерватизма; указал с той же консервативной точки зрения опасности, какими может грозить такая, ничем не сдерживаемая и в таких зловредных формах проявляемая свобода слова, и заключил общую картину ужаса, который бродившие якобы после сей проповеди свирепые толпы народа наводили на служащих правительству чиновников и в особенности на немногочисленное здесь польское сословие.

Сочинение Термосёсова поехало известным путем, в переплете книги, отправившейся в губернскую библиотеку Форштанникова, откуда этому сочинению назначены были другие пути, которые мы и увидим в следующей части, а теперь в одной из двух следующих главок этой части перед нами пока непосредственно явятся только лишь одни результаты этого сочинения.

XXVI

Мы сказали, что со дня, когда была произнесена приведенная в предшествовавшей главе проповедь Туберозова, прошло уже три дня. В эти три дня только и суматоха, возбужденная в старогородской интеллигенции проповедью, уже начинала униматься. Еще бы два-три дня, и все дело это начало бы покрываться пылью забвения. Сам протопоп был очень спокоен и сидел безвыходно дома. «Напроказил и хвост поджал», — говорили о нем чиновники, но к протопопу никто из них не шел. Все считали себя обиженными, и те, кто побольше любил протопопа, ожидали или его визита, или встречи с ним где-нибудь на нейтральной почве.

Судья Борноволоков тоже не беспокоил Туберозова новыми вызовами к разбирательству по делу об оскорблении чести господина мещанина Данилы Лукича Сухоплюева. Первые два дня после проповеди Борноволокова от повторения вызова Туберозову удержал практичный Термосёсов.

— Не надо, — говорил он, — пообождем немножко.

— Да?

— Да; пообождем, пока это схлынет; а то вы видели, сколько к нему рук-то в церкви потянулось из народа?

— Да.

— Ну то-то и есть. Здесь ведь не Петербург: ни пожарной команды, ни войск, ни городовых, — ничего как в путном месте.

— Да.

— Конечно, да — этими чертями шутить не следует, — пожалуй, и суд весь разнесут.

— Эх, да! — вздохнул Борноволоков.

— Вы это о чем?

— О Петербурге.

— Да; там городовые и все это пригнано, а тут…

— Я их и в губернском-то городе не заметил, — заговорил с новым вздохом Борноволоков, припоминая, как Термосёсов пугал его, сзывая к себе через окно народ с базара.

— Ну, там хоть будочники… Дрянь, да все-таки есть защита, а тут уж наголо, ничего. Нет; нельзя его теперь звать. — Повремените.

Так это было решено, и так это решение и содержалось в течение двух дней, а на третий комиссар Данилка явился в камеру мирового судьи и прямо повалился в ноги судье и запросил, чтобы ему возвратили его жалобу на дьякона и протопопа или по крайности оставили бы ее без последствий.

— Да? — спросил изумленный Борноволоков.

— Батюшка, никак мне иначе невозможно! — отвечал Данилка, ударяя новый земной поклон Термосёсову, по совету и научению которого подал просьбу. — Сейчас народ на берегу собрамшись, так к морде и подсыкаются.

— Свидетели, значит, этому были? — спросил Термосёсов.

— Да все они, кормилец, ваше высокоблагородие, свидетели, — отвечал плачучи Данилка. — Все говорят, мы, говорят, тебе, говорят, подлецу, голову оторвем, если ты сейчас объявку не подашь, что на протопопа не ищещь.

— Не смеют! Не бойся — не смеют!

— Как не смеют! — Как есть оторвут, — голосил Данилка.

— Мировой судья отдаст тебя на сохранение городничему.

Данилка еще горче всплакался, что куда же он потом денется с этого сохранения?

— При части можешь жить или в полиции, — проговорил Термосёсов Данилке и тотчас же, оборотясь к Борноволокову, полушепотом добавил:

— А то, может быть, можно довести дело и до команды?

— Да?

— Да, конечно, что можно: эти здесь будут свирепеть, — пойдут донесения и пришлют.

— Из-за одного человека? — усумнился Борноволоков.

— Из-за одного? Ну, а разве в Западном крае не за одного какого-нибудь ляшка присылали команды?

— Правда.

— Ничего, — пришлют.

— Да что, батюшка, что команда, — еще войче заголосил, метаясь по полу на коленях, Данилка. — Они меня в рекрута сдадут.

— Разве ты очередной?

— Нет, одинокий, да приговор сделают, — за беспутство сдадут.

— А ты сшалил что-нибудь?

— Да ведь как же — живой человек! — отвечал, тупя в землю глаза, Данилка.

— Поворовывал?

Данилка молчал.

— Поворовывал? — переспросил его с особенным сладострастием Термосёсов.

— Все было на веку, — отвечал Данилка.

— Ну так они воровства не простят, — они тебя после и так сдадут.

— Ой, да нет же, не сдадут. Нет, Христа ради… я женат… жену имею… для жены прошу: милость ваша! умилосердитесь!.. воротите мне мою просьбу! Они говорят: «Мы тебе, Данилка, все простим, только чтоб сейчас просьбу назад». Отцы родные, не погубите!

И Данилка снова отчаянно застучал лбом об пол.

— Что ж… вор… и к тому ж народ сам его прощает… Что же нам за дело? — заговорил, обращаясь к Борноволокову, Термосёсов.

— Да; возвратите, — отвечал судья.