Божедомы

— Мешаю? Да потому — я власть на это имею и право. Я успокоил всех мертвецов; успокоил мать Варнавкину; успокоил отца Савелья; успокоил его (Ахилла показал на городничего), и просто скажу — водворил спокойствие во всем городе.

— И зато сам ничего не узнаешь.

— Да что мне узнавать-то? Что мне от дурака узнавать-то было? Господи мой, да я сам о себе все отлично знаю.

— Знаешь?

— Да разумеется, знаю. А вот кто у меня их, эти кости, назад украл, если они украдены, — я этого не знаю.

Городничий подпрыгнул и вскричал:

— Как украдены?

— То есть, как тебе сказать, украдены? Я не знаю, украдены они или нет, а только нет их.

— Да ты же сейчас говорил, что ты их схоронил?

— Да я, понимаешь, схоронил, только я боюсь, как я это все неравно во сне сделал.

Городничий начал сердиться и проговорил:

— Да тебя, шута, понять нельзя.

Лекарь залился хохотом, и теперь в свою очередь начал сердиться Ахилла.

— Я, видишь, принес их и положил…

— Ну!

— В телегу ссыпал.

— Ну!

— Хотел, чтобы сегодня утром зарыть.

— Да.

— Ну, и враг меня знает: снилось ли мне, что я их ночью зарывал, а только утром глянул в телегу — одну вот эту косточку нашел.

Дьякон отвязал от скребницы привязанную веревочкой щиколодочную человеческую косточку и спросил:

— Кто ее знает — человеческая это, или так откуда завалилась?

— А ты как думаешь? — спросил лекарь.

— Мне показывается, как будто это человеческий хвостик.

Доктор так и залился:

— Так у тебя, дьякон, стало быть, есть хвостик?

— Что же тут удивительного? Разумеется, есть, — отвечал дьякон. — У всякого человека есть хвостик.

— Покажи, сделай одолжение!

Ахилла обиделся.

— Ну, не хочешь показать хвостика, покажи, где у тебя астрагелюс?

Дьякон посмотрел на лекаря удивленными круглыми глазами и проговорил:

— Что-о?

— Где у тебя астрагелюс?

Дьякон еще раз посмотрел лекарю в глаза и, вздохнувши из глубины груди, сказал:

— Бессовестный ты человек, и больше ничего.

— Да ты не увертывайся, что я бессовестный, а покажи мне свой астрагелюс.

— Ну, уж вот после этого ты подлец, — отвечал Ахилла.

— Что такое?

— Подлец. После того, как ты смел меня, духовное лицо, такую глупость спросить, — ты больше ничего, как подлец. Разве ты можешь, или позволено тебе духовную особу такую глупость спрашивать — а? Ведь вот я тебе давеча спустил, что ты пошутил со мной, а теперь я вдруг за это слово тебе не спущу, и сейчас лошадь брошу, да окунать тебя начну, — хорошо ли это тебе будет? Я отцу Савелью сказал, что я всю эту вольнодумную гадость, что у нас завелась, выдушу, и я ее выдушу, потому что я уж теперь на это пошел.

— Да пошел-то ты пошел, а ты все-таки покажи мне, где у тебя астрагелюс?

Дьякон вскочил и вскричал:

— Послушай, лекарь, ты после этого мерзавец!

— А где у тебя астрагелюс — все-таки не знаешь, — дразнил лекарь.

— Так ты мне не перестанешь говорить эту мерзость?

— Нет, не перестану.

— А не перестанешь — так пойдем оба в омут! — И с этими словами дьякон схватил одною рукою чембур своего коня, а другою обхватил лекаря и бросился с ним в воду. Они погрузились, выплыли и опять погрузились. Дьякон очевидно не хотел утопить врача: он его подвергал пытке окунаньем и, окуная, держал полегоньку к берегу. Но оставшиеся на камне городничий, Комарь и Пизонский, равно как и стоявшая на противуположном берегу Фелисата, слыша отчаянные крики лекаря, подумали, что ему приходит последний конец в руках рассвирепевшего Ахиллы, и подняли крик, который, смешиваясь с криком Пуговкина, разбудил множество людей, высунувших в ту же минуту в окна свои заспанные лица и нечесанные головы.

VIII

Крик и шум, поднятый по этому внезапному случаю, пробудил и отца Савелия. Еле вздремнувший часа два, протопоп вскочил, взглянул вокруг себя, взглянул вдаль за реку и еще решительно не мог ничего привести себе в ясность, как под окном у него остановилось щегольское тюльбюри, запряженное кровною серою лошадью… В тюльбюри сидела молодая дама в черном креповом платье и черной же пасторальке: она правила лошадью сама, а возле нее помещался маленький казачок.

Это была молодая вдова помещица Александра Ивановна Серболова, о которой отец Туберозов с таким теплым сочувствием вспоминал в своем дневнике.

— Отец Савелий! — сказала она. — Я по вашу душу.

— Александра Ивановна, примите дань моего наиглубочайшего почтения! Всегдашняя радость моя, когда я вас вижу. Жена сейчас встанет, позвольте мне просить вас в нашу хибару.

— Нет, я и вас, отец Савелий, попрошу из хибары Утешьте меня: я немножко тоскую.

— Сударыня, время одно утешает глубокие скорби, и благо тому, кому много осталося жить, чтобы время было утешаться.

— Благо тому, мой отец, кто скорбь свою любит и не торопится с нею расстаться. Я не взяла с собой сына, но я бы хотела сегодня поплакать.

— Завтрашний день…

— Год со смерти моего доброго мужа.

— Я это помнил и завтра служил бы.

— Нет, вы отслужите сегодня. Я завтра буду молиться у себя в деревеньке, а нынче, в канун этого дня, дайте мне случай помолиться здесь, перед тем алтарем, где мы венчаны. Теперь час такой ранний…

— Да когда же вы встали, чтобы проехать четырнадцать верст?