Божедомы

— Мне плохо спится: я нетерпелива очень становлюсь, — отвечала улыбнувшись дама и добавила: — я прямо к старушке Омнепотенской. Она ведь иначе обидится, да и я там привыкла у ней. Я зайду к Дарьянову, чтобы он встал и пришел бы со мной помолиться о старом товарище и друге его и моем, умоюсь и через час уже буду в соборе. Позволите?

— Сделайте милость! — отвечал Туберозов.

Серболова благодарно кивнула ему головою, ослабила возжи, и легкий экипажец ее понесся. Отец Савелий начал спешно делать свой всегда тщательно содержимый туалет, послал девочку велеть ударить к заутрени и велел забежать за Ахиллой, а сам стал перед кивотом на правило.

Через полчаса раздался удар соборного колокола, и через несколько минут позже и девочка возвратилась, но возвратилась с известием, что дьякона Ахиллы нет нигде и что где он — никому не известно.

Ждать было некогда, и отец Туберозов, взяв свою трость с надписью «жезл Ааронов расцвел», вышел из дому и направился к собору.

Чуть только протопоп скрылся из глаз провожавшей его протопопицы, глазам ее предстал дьякон Ахилла. Он был, что называется, вне себя.

— Матушка! — воскликнул он. — Все, что я вчера говорил и чему радовался, — вышло вздор.

— Ну, я так тебе и говорила, — отвечала Наталья Николаевна, припоминая нечто из вчерашнего рассказа Ахиллы.

— Не то это-с; но почему? — разъяснял дьякон. — Я вчера этого сваренного человека останки выкрал в окно и хотел погребсти, и в кульке снес их к себе и во сне погребал их; но теперь… Помилуйте, что же это такое? — я днесь поглядел, а его уже нету, но я был еще под сомнением, что ночью его схоронил; но бросился вот прямо с купанья к Варнаве: окошки закрыты болтами, а в щелочку вижу — опять, опять он, обваренный этот, весь целиком на крючочке висит!.. Где отец протопоп?

Наталья Николавна послала дьякона вслед за отцом протопопом.

Шагистый Ахилла догнал отца Туберозова на полудороге и рассказал ему свое похищение костяка из дома учителя Омнепотенского и позднейшее исчезновение этого костяка с собственного его двора.

— Отец Савелий, ведь это что ж — значит есть люди, которые нами потешаются? — вопрошал, идучи с боку Туберозова, дьякон Ахилла.

— Да, брат дьякон, есть люди, которые нами потешаются, — отвечал, думая совершенно о другом, отец Туберозов.

— И это несносно!

— Несносно, диакон, тем, что должно сносить.

— Почему — спрошу — отец Савелий?

— Потому, друг, дабы больше и больше чрез всякий шаг горячий бессилием своим еще большего смеха достойными не становиться.

— О, нет; я этого, отец протопоп, никогда не помышляю; но как я сегодня расстроен, то я чувствую, что я теперь никому ничего не спущу. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Потому я расстроен был, хватясь, что человека у меня назад украли. А тут опять потемнение это, что точно украли, или я схоронил, да запамятовал, а эта кость ошибкою одна в телеге осталась. (Дьякон вынул из кармана и показал известную нам небольшую желтую косточку.) Я зол и не знаю, хоронил я его или во сне это видел, а лекарь… вдруг… Ведь этакая, отец протопоп, наглость…

Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и что-то шепнул ему; но как отец Савелий всходил в это время на ступени собора и был несколько впереди Ахиллы, то он шепота дьякона не расслышал и, взойдя на крыльцо, переспросил его:

— Что такое он сказал тебе?

— Покажи, говорит, где у тебя астрагелюс? — проговорил обиженным полуголосом дьякон.

— Ну, ты бы ему и показал?

— Что это такое?

— Да астрагелюс.

Дьякон сделал шаг назад и в изумлении проговорил:

— Что это вы, отец протопоп! Не ожидал.

— Да чего не ожидал-то?

— Слов этих от вас не ожидал. Астрагелюс показать…

— Шут ты! Да что это астрагелюс?

— Я понимаю, отец протопоп, что вы это в насмешку; но все-таки…

— Да в какую насмешку? Это вот эта щиколодочная кость, что у тебя в руке, называется по-латыни астрагелюс.

— Кость! — воскликнул, ударив себя в лоб, дьякон.

— Ну, да.

— Щиколодочная кость!

— Ну, да же. Ну, да.

— А ведь я его двадцать семь раз окунул, за дерзость это считая! Ах я глупец после этого!

— Неоспоримый, брат, глупец, — утвердил без гнева Туберозов и вошел в притвор, где в углу стояла на коленах и молилась Серболова, а на погребальных носилках сидел, сбивая щелчками пыль с своих панталон, Омнепотенский.

Лицо учителя было весело; он глядел с наглостью в глаза протопопу и дьякону и улыбался.

Он очевидно слышал если не весь разговор, который они вели на сходах храма, то по крайней мере последние слова их.

Но зачем, как и с какого повода появляется здесь учитель Омнепотенский, никогда не накладывавший своей ноги в церковь? — Это удивляет и Ахиллу и даже самого Туберозова, с тою лишь разницею, что Ахилла не может отрешиться от той мысли: зачем здесь Омнепотенский, а чинный Савелий выбросил эту мысль вон из головы тотчас, как перед ним распахнулися двери, открывающие алтарь, которому он привык предстоять со страхом и трепетом.