Божедомы

— Молодчина! — поощрил Термосёсов и опять в другой раз накрыл Данку губою и на этот раз на гораздо большее время.

— А вы, — спросила, освободясь на мгновение, Данка. — Вы не боитесь?

— Кого мне бояться?.. С чего ты это берешь?

— Но мне… так как-то… показалось, что вы за ним ухаживаете?

— Да; так что ж такое, что ухаживаю? Да ты знаешь ли, зачем ухаживают-то? — затем, чтобы уходить. Я вот теперь за тобой ухаживаю, — добавил он со смехом, — и что ж ты думаешь, я тебя не ухожу что ли? Будь спокойна: ухожу тебя, разбойницу! Ухожу! — и с этим Термосёсов приподнял обеими руками кверху Данкино лицо и присосался к ее устам как пиявка.

Поцелую этому не предвиделось конца, а в комнату всякую минуту могла взойти прислуга; могли вырваться из заперти и вбежать дети; наконец, мог не в пору вернуться сам муж, которого Данка хотя и не боялась, но которого все-таки не желала иметь свидетелем того, что с ней совершал здесь быстропобедный Термосёсов, и вдруг чуткое ухо ее услыхало, как кто-то быстро взбежал на крыльцо… Еще один миг, и человек этот будет в зале.

Данка толкнула от себя Термосёсова, но он не подавался; а выговорить она ничего не может, потому что губы ее запаяны покрывающей их толстой губой Термосёсова. Данка в отчаянии крепко щекотнула Термосёсова в бок своими тонкими пальцами. Гигант отскочил и, увидев входящего мальчика, понял в чем дело.

— Это его-то? Тпфу, есть кого пугаться, — сказал он с небольшим, впрочем, неудовольствием. — «Брудершафт, мол, выпили, да и поцаловались». — Ну так, так: на попа сыграли? — заключил он, протягивая с улыбкою руку Бизюкиной.

— На попа.

— И все у нас условлено и кончено?

— Кончено, — отвечала, слегка смущаясь и подавая руку, Данка.

— На Туберкулова?

— На Туберозова.

— Ну, смотри же!

Термосёсов крепко пожал и встряхнул Данкину руку.

— Держать свое слово верно!

— Верно, — ответила Данка.

— Смотри!.. Каково поощрение, такова будет и служба. Это так и разделено: мужчина действует, а женщина его поощряет. А ты, — добавил он, осклабляясь, погрозив пальцем Данке, — ты, должно быть, бо-ольшая шалунья! Посмотрим же.

С этим Термосёсов выпустил руку хозяйки и решительно пошел к кабинету, где спал или не спал судья Борноволоков.

VIII

Борноволоков не спал еще, когда к нему возвратился счастливый Термосёсов.

Судья, одетый в белый коломянковый пиджак, лежал на приготовленной ему постели и, закрыв ноги легким весенним пледом, дремал или мечтал с опущенными веками.

Термосёсов как только взошел, пожелал удостовериться: спит судья или притворяется спящим? Термосёсов тихо подошел к кровати судьи, тихо нагнулся к его лицу и назвал его негромко по имени. — Судья откликнулся.

— Вы спите? — спросил Термосёсов.

— Да, — отвечал одною и тою же неизменною нотою Борноволоков.

— Ну где ж там да? Откликаетесь и говорите, что спите. Стало быть, не спите?

— Да.

— То есть я вас разбудил, может быть?

— Да.

— Ну, вы извините.

Борноволоков только вздохнул. Термосёсов отошел к другому дивану, сбросил на него с себя свой сак и начал тоже умащиваться на покой.

— А я этим временем, пока вы здесь дремали, много кое-что обработал, — начал он укладываясь.

Судья опять уронил только да, с оттенком вопроса.

— Да так да, что я даже, могу сказать, — и кончил: veni, vidi, vici.[20]

Не открывая глаз и не рушась на своем месте, Борноволоков опять уронил то же самое да.

— Да. Осязал, огладил и дал лобызание.

— И что ж? — сказал, самую малость оживясь, Борноволоков.

— Городская золотуха и мозоли, — отвечал категорически Термосёсов.

— Это с одной стороны, — проговорил судья.

— Да; а с какой же с другой? «Золотуха и мозоли», ведь этим все сказано. — Дура большая.

— Да?

— Комплектная дура, хоть на выставку, — проговорил Термосёсов и добавил, — но цалуется жестоко!

С этим Термосёсов скинул ногой сапоги и начал умащиваться на диване, ветхие пружины которого гнулись и бренчали под его блудным телом.

Судья по поводу термосёсовского замечания о свойстве данкиных поцелуев протянул то же самое бесстрастное да и, очевидно, намеревался уснуть.

Но Термосёсов разболтался.

— Я ее и поучил тоже, — сказал он судье.

— Да?

— Вместе и поучил и поухаживал.

— Что же?

— Ничего: мешай дело с бездельем, — лучше с ума не сойдешь. Я ее ухожу, — заключил, покрываясь своим пальто, Термосёсов.

— Да?

— Непременно.

— А Валка?

— Что ж такое Валка? Мы с нею кончили все.

— Да?

— Да, конечно.

— А как она сюда приедет?

— Зачем? Разве она вам говорила?

— Да.

— А ведь она же прачечную открыла. Пустое! Там и корыта, и бук, и всякая штука. Пустое, — она не приедет! И зачем?.. Я ей сказал: я свободен, ты свободна, мы свободны, вы свободны, они, они свободны. Про что нам еще толковать! А хоть если и приедет… — добавил, потянувшись, Термосёсов, — приедет и уедет… А здесь нам, кажется, врали, что спокойный город и дела мало будет, — дела будет очень довольно… Тут есть у них поп… Вот скотина-то по рассказам: самое ваше нелюбимое: вера, вера, народ и вера и на народ опирается и доносы, каналья, пишет… Э! Да вы, кажется, дормешки?

— Да.

— Ну, в таком случае я сам буду спать!