Божедомы

— Да как же-с, нужно? И какие же это глупости, когда вы сами меня заставили все это сделать? Нет… вы, Дарья Николаевна… что-то я даже не знаю, как вам и сказать… Вы это шутите, смеетесь или просто говорите?

— Послушайте, — перебила его Бизюкина, — вы знаете, что я вам давно собиралась сказать: идите домой.

— Вы это серьезно говорите?

— Серьезно.

— Таки совершенно серьезно?

— Таки решительно, решительно серьезно.

Омнепотенский раскрыл рот и прошептал:

— Это уж из рук вон!

Он решительно не знал, как ему отнестись к этому неожиданному обороту, которое приняло дело. В первую минуту он видел в этом нарушение приятельских отношений, что кое-как еще можно было простить, и оскорбление его сана гражданского борца, чего простить невозможно; но через другое мгновение Варнава домыслился, что это, верно, что-нибудь такое, политическое, нужное для пользы дела, и спокойно ответил:

— Да, я пойду, только мне, признаться сказать, хотелось бы узнать, чем вы мне угрожали, и познакомиться…

— С кем вам знакомиться?

— С ними, — отвечал, качнув головою по направлению к кабинету, Омнпотенский.

— Вовсе вам этого не нужно, — отвечала Данка.

— Отчего же это не нужно?

— Вы только будете совершенно напрасно сконфужены…

— Что же вы, верно, думаете, что я перед ними совсем уж дурак?

— Вы не знаете, о чем надо думать и как говорить.

— Неправда-с, знаю. Это вы одни меня с толпой и со всяким в одну кашу мешаете.

— Ну вот нам и нечего говорить! — перебила его Данка. — Тем, что вы сказали, уже все кончено: вы думаете, что надо жить аскетом, а я вам говорю, что надо жить, как все.

— Это вы говорите!

— Да; это я говорю.

— Я ничего, ровным равно ничего не понимаю.

Проговорив это, Омнепотенский сделал кислую мину и, вздохнувши, добавил:

— Но если я вас могу собою конфузить, то я уйду. — Он протянул одну руку к шляпе и тихо пошел к двери, ожидая, что Бизюкина все-таки его остановит; но она его не остановила.

Пройдя через зал и вступая в переднюю, Омнепотенский услыхал знакомый ему скрип кабинетной двери, и вслед за тем громкий заспанный голос кликнул:

— Мальчуган!

Омнепотенский не удержался, сделал шаг назад и глянул тихонечко в щелку. Перед ним стоял Термосёсов в белье и полосатых носках. Заспанное лицо Андрея Ивановича было теперь еще выразительнее, и верхняя губа его еще круче спускалась маркизой на нижнюю.

Фигура и лицо Термосёсова так понравились Омнепотенскому, что он забыл все неприятности, причиненные ему недавним приемом Данки, и, проходя по улице мимо окна, у которого она стояла, добродушно крикнул ей:

— А я видел!

— Ну что же? — спросила она.

— Одного видел, — отвечал Варнава. — Этот чудесный.

— Я думаю, что чудесный, — неохотно уронила, отходя от окна, Данка, а учитель пошел своею дорогой.

Данка отошла на середину комнаты и с крепко бьющимся сердцем ожидала, что поведет теперь, воспряв баню паки бытия, Термосёсов.

X

Андрей Термосёсов делал свой туалет очень скоро, нельзя было успеть сосчитать двести, как он в полном наряде и в добром здоровье взошел в данкину гостиную и, взяв бесцеремонно хозяйку за руку, сказал ей:

— Отлично соснул. А ты, душата моя, спала или нет?

— Нет, я не спала, — отвечала, храбрясь, но робея, Данка.

— Ну, здравствуй, — продолжал Термосёсов, еще раз пожав ее руку, и, принагнувшись, поцаловал ее в губы так смело и свободно, как будто бы теперь он имел уже на это полное и неоспоримое право.

Данка, до сих пор только переносившая поцалуи Термосёсова и млевшая под ними, на этот раз сама ответила ему таким же поцалуем, — поцалуем без увлечения, без страсти, а так, казенным поцалуем, каким она тоже как бы обязана была отвечать ему.

— А мне всё, всё слышалось, что ты здесь как будто с кем-то говорила, — начал Термосёсов, садясь около Бизюкиной так, что ноги ее очутились между его широко расставленными ногами.

— Да, тут был один… заходил ко мне, — застенчиво сказала Данка.

— Кто такой?

— Так… один учитель.

— А, учитель. Что же ты его не задержала? Мы б с ним познакомились. Чему он учит?

— Математике в уездном училище учит.

— Математике? А какая же в уездном училище математика, — там арифметика.

— Все равно, — отвечала Бизюкина.

— Совсем не все равно… А что же, человек он хороший?

— Нет… да, он ничего, он тут все ссорится у нас.

— С Туберкуловым?

— И с ним, и с разными, но глуп.

— Так что же ты его не задержала? Ах, брат, какая же ты разинька! Я уж, лежавши, кое-что попридумал насчет твоего Туберкулова, но все-таки от учителя-то я еще бы кое-что поприхватил. Ведь он хорошо его знает?

— Конечно.

— Ах, какая же вы вертопрашная. Этак пива не сваришь с тобой.

Данка смешалась:

— Но вы напрасно на него рассчитываете, — сказала она. — Я забыла вам сказать, что он глуп.

— Да что ж такое глуп, весь мир глуп. Дураки, брат, отличные люди и подчас преполезные, а ты вороти-ка его, если можно.

Изумление Данки возрастало.

— Ей-Богу, вороти, что? Ты, я вижу, что-то хитришь: ты, может любила его, а? Да говори мне все, как Муравьеву, — ведь я все вижу. Ну что ж, я тебя ревновать что ли стану? — рассуждал Термосёсов, — да мне что такое? Вороти, сделай милость.