Божедомы

— Молодчина, — похвалил Термосёсов, — двух сразу открыл! — и острый взгляд его мгновенно уступил место веселой улыбке.

— Нет-с, не двух, а я их несколько открыл здесь. Тут и Ахилла диакон шпион, — тоже сам проговорился, — и Туберозов.

— Ай да молодец, сколько он их открыл! — крикнул Термосёсов, хлопнув с насмешкой по плечу Омнепотенского.

— И это еще не все-с. Почтмейстерша — тоже, она письма распечатывает!

— Распечатывает!

— Да-с; это всем известно.

— Молодая она?

— Нет, у нее дочки взрослые.

— Замуж сбывает?

— Они дуры, — сказала Данка.

Термосёсов тихо крякнул, как будто в нем, как в каком-то механизме, соскочила какая-то отметка, и продолжал дальше:

— Ну, а еще кроме, кто тут водится? Лекарь, разумеется, есть?

— Есть, да дурак, — отвечала Данка.

— Больше лгун, — несмело проговорил Омнепотенский.

— Как лгун, на кого он лжет?

— Он все на себя, — отвечал Омнепотенский. — Вот еще недавно… он физиологии не знает и говорил, будто один человек выпил вместо водки керосину, и у него живот светился насквозь. Ну разве может живот светиться?

— Ну а из дам, что у вас попригоднее?

— У нас всё франтихи, — отвечал Омнепотенский. — Ни одна ничем не занимается, кроме Дарьи Николавны.

— А ты молодец, что не обчекрыжила волосенок, — заметил Термосёсов Данке, — в Петербурге это брошено, но у вас в губернском городе пропасть я видел. Не знают, дурочки, что нынче ночные бабочки этак нигилисточками ходят. Ты не делай этого!

Омнепотенский был немало сконфужен этим переходом Термосёсова с Данкою на «ты» и со скромностию, стремящеюся закрыть чужую ошибку, заговорил:

— Есть здесь Меланья Ивановна Дарьянова, Валериана Николаевича жена, она, впрочем, только очень хороша собой.

— Да у вас вкус-то хорош ли? — спросил Термосёсов.

— Это все говорят.

— Любит, чтобы за ней ухаживали?

— О, еще бы, — отвечала с презрением Данка, — в том все ведь и заботы.

— Любит?

— Страшно.

— А мужа любит?

— Я ее об этом не спрашивала, — сказала Данка.

— Не спрашивала! А ты как думаешь, если я за ней вздумаю поухаживать? Ты мне поможешь?

Данка почувствовала, что она с величайшим удовольствием плюнула бы в лицо своему просветителю, но — удержалась. Омнепотенский же глядел то на Бизюкину, то на Термосёсова, как остолбенелая коноплянка, и в матовых голубых глазах его светились и изумление, и тихий, несмелый упрек Данке.

Термосёсов же, получив определение всего общества, в котором ему предстояло ориентироваться, немедленно прервал столбняк Омнепотенского, сказавши ему:

— Ну, а расскажите же мне теперь, из-за чего же вы тут воюете и как вы воюете? — и получил от Омнепотенского подробное описание его ссор, побед и поражений. Термосёсов потеребил и помял в пальцах свой нос и сказал:

— Да; так вот он каков, этот Туберкулов!

— И представьте, у него такое твердое положение, что я вот вам еще расскажу, что было третьего дня вечером и сегодня. — И Варнава рассказал свою историю с Данилкой и потом историю Данилки с Ахиллой и добавил:

— Вот извольте видеть, ничего нельзя сделать. Сегодня же они опять все за Туберозова. Я сейчас шел к Дарье Николавне мимо мещанской биржи, это у нас так называется место, где мещане на берегу валяются, — так они меня просто чуть не съели. Вы, говорят, Варнава Васильевич, нас всегда так. Ребят, говорят, наших в училище смущаете, их за это порют, а теперь Данилу до такого сраму довели… Ну и начинай опять все наизново.

— Все наизново, брат, все наизново, — сказал Термосёсов. — А оттого-то у нас так ничего и не выходит, что преемственности нет, а всё как в Кайдановской истории: каждый царь царствует скверно; наследник воцаряется мудрецом и исправляет ошибки, а сам опять все поведет еще хуже, и так все до последнего. Но пора все это взаимное исправление бросить. У тебя, Дана, есть дети?

— Есть, — отвечал за нее Омнепотенский.

— Мальчуганы или девчурки?

— Два мальчика, две девочки, — отвечал Омнепотенский.

— Эк ты плодовитая какая! Гляди, воспитывай просто, без Песталоцци и всех этих педагогических авторитетов: пороть да приговаривать: служи, каналья, служи да выслуживайся. Пока еще вся премудрость в этом.

— Но девочкам еще негде и служить, — заметил Омнепотенский.

— Да, ну чего нет, про то и не говорим, а кто может, те все должны.

— Только позвольте ж, — с неизменным почтением и робостью заговорил Омнепотенский, — что же… служить разумеется… это понятно, но ведь чем же от этого дело подвинется?

— А вот оно как подвинется. Ты сколько лет воевал с этим своим Туберкуловым: много? А что взял? — ничего.

— Потому что невозможно.

— Нет, потому что уменья да власти не было, а я тебе скажу, что возможно.

— Нет-с; невозможно.

— Фу ты черт возьми, вы меня просто разохочиваете пойти на эту вашу менажерию. Где бы это мне поскорее посмотреть на них в сборе, в настоящем параде?

— Нынче к этому есть отличный случай, только нельзя им воспользоваться, — сказала Данка.

— А какой это случай? — осведомился Термосёсов.

— Рожденье нынче нашей городничихи.

— Ну.

— Там все будут.

— И Туберкулов?

— Непременно.

— Там будут и Плодомасов, и Туганов, — вмешался Омнепотенский.

— А это что за гуси?