Божественное пламя

Одно тело лежало отдельно, лицом вниз, ногами к реке: юноша с темными, красиво вьющимися волосами. Мертвая рука все еще сжимала шлем, перевернутый и наполненный водой. Шлем не опрокинулся, потому что фиванец пытался ползти, когда смерть настигла его. Кровавый след, по которому он возвращался, тянулся к груде мертвых тел. Александр осторожно, чтобы не расплескать воду, поднял шлем и подошел туда. Здесь в огромной луже крови лежал юноша, почти мальчик, с рассеченной артерией на бедре. Из открытого рта проглядывал сухой язык. Александр наклонился, дотронулся до тела и вылил уже бесполезную воду.

— Тот, другой, окоченел, но этот едва успел остыть. Он долго ждал.

— Он, наверное, знал, почему друг не приходит, — ответил Гефестион.

Невдалеке два тела лежали одно на другом, оба лицом в сторону врага. Старший — сурового вида, с густой подстриженной бородой — упал на младшего в предсмертной агонии. Обнаженная голова младшего была разрублена сабельным ударом, под плотью обнажилась кость. На неповрежденной части лица угасала редкая красота.

Александр опустился на колени и, как поправляют одежду, прилепил отрубленный кусок, вязкий от крови. Оглянувшись на Гефестиона, сказал:

— Я сделал это. Я помню. Он пытался ударить Букефала копьем в шею. Я убил его.

— Зря он потерял шлем. Ремешок, думаю, не выдержал.

— Я не помню второго.

Второй был пронзен копьем; в пылу боя копье выдернули, оставив огромную зияющую дыру. Лицо было искажено от боли; он умер в полном сознании.

— Зато я помню, — сказал Гефестион. — Он набросился на тебя, когда ты ударил первого. Ты не поспел. Тогда это сделал я.

Повисло молчание. Маленькие лягушки квакали в речных заводях. Торжествующе запела какая-то ночная птица. Сзади доносилось нестройное пение комоса.

— Это война, — сказал Гефестион. — Они наверняка сделали бы с нами то же самое.

— Да, да. Все в воле богов.

Он снова опустился на колени у этих двух тел и попытался расправить закоченевшие члены, но они были тверды, как дерево; глаза, когда Александр закрывал погибшим веки, открывались и вперяли в него свой мертвый взор. Наконец он чуть сдвинул тело мужчины, и оно легло рядом с юношей, обнимая его застывшей рукой. Александр снял с плеч плащ и, расправив, накрыл им лица обоих.

— Александр, я думаю, ты должен вернуться к комосу. Царь заметит твое отсутствие.

— Клит может петь намного громче. — Он оглянулся на темные очертания тел, запекшуюся кровь, черную в лунном свете, тускло сияющую бронзу. — Здесь, среди друзей, мне лучше.

— Ты обязан быть там, тебя должны видеть. Это победный комос. Ты был первым в атаке. Он ждал этого.

— Все знают, что я сделал. Я хочу, чтобы сегодня вечером меня почтили одним: сказав, что я не был там. — Он показал на мерцающий свет факелов.

— Тогда идем, — сказал Гефестион.

Они спустились к воде и смыли кровь с рук. Гефестион ослабил пряжку плаща и окутал им себя и Александра. Вдоль реки они пошли к густой тени ив, нависших над питающим их потоком.

Филипп закончил вечер трезвым. Когда он танцевал перед пленными, Демад, афинский эвпатрид, сказал ему со спокойным достоинством:

— Когда судьба отводит тебе роль Агамемнона, царь, не стыдно ли тебе разыгрывать Терсита?

Филипп был не настолько пьян, чтобы не почувствовать, что это был — при всей его суровости — упрек грека греку. Он остановил комос, велел омыть Демада и дать ему чистую одежду, накормил в своем шатре и на следующее утро отправил в Афины как посла. Даже во хмелю Филипп не потерял своей проницательности: эвпатрид принадлежал к партии Фокиона, которая выступала за мир, но повиновалась призыву к войне. Демад передал Афинам поставленные царем условия. Они были объявлены ошеломленному собранию и выслушаны с недоверчивым облегчением.

Афины должны были признать гегемонию Македонии; таковы же были условия мира, выдвинутые Спартой шестьдесят лет назад. Но спартанцы перерезали глотки всем пленным, взятым у Козлиного ручья, трем тысячам человек; они под звуки флейт разрушили Длинные стены и насадили тиранию. Филипп обещал освободить пленников, не требуя выкупа, не входить в Аттику, а форму правления предоставлял их собственному выбору.

Афиняне согласились, и останки павших были возвращены городу должным образом. Мертвых сожгли на общем погребальном костре, поскольку трупы невозможно было сохранить до дня окончательного установления мира. Костер был огромным; целый отряд поддерживал в нем огонь в течение дня; другие подносили трупы; всепожирающее пламя вздымало к небу дым от рассвета до заката, и люди пришли в изнеможение. Погибло более тысячи человек. Пепел и опаленные кости собрали в деревянные лари, за которыми должны были приехать посланцы Афин.