Божественное пламя

Он поднялся и начал, словно бросаясь в пропасть. Чувство стиля оставило его совершенно, он был рад, что помнит хотя бы слова. Почти в самом конце к нему вернулась способность соображать; он увидел, как можно залатать прореху. В этот миг легкое движение отвлекло его. Впервые за все время мальчик поднял голову.

Завитые локоны, распустившиеся еще до того, как он приложил к ним руку, превратились в спутанную копну, дыбом поднимающуюся надо лбом. Серые глаза были широко открыты. Он едва заметно улыбался.

— Рассматривая вопрос широко… вопрос широко… рассма…

Голос Демосфена пресекся, рот открылся и закрылся, слышно было только дыхание. Все навострили уши. Эсхин, приподнявшись, похлопал его по спине. Мальчик смотрел прямо на Демосфена — понимающе, ничего не упуская, ожидая продолжения. От его лица исходило чистое холодное сияние.

— Рассматривая вопрос широко… Я… Я…

Царь Филипп, пораженный и сбитый с толку, уловил только то, что ему предоставляется случай проявить великодушие.

— Мой гость, не торопитесь. Не надо беспокоиться, через пару минут дыхание вернется к вам.

Мальчик чуть наклонил голову к левому плечу; Демосфен вспомнил его позу. Серые глаза, широко открытые, оценивали его позор и страх.

— Попробуйте обдумать все постепенно, — добродушно сказал Филипп. — Вернитесь к началу. Нет нужды смущаться, как делают это актеры, забывшие свою роль. Уверяю вас, мы можем подождать.

Что за игра кошки с мышью? Немыслимо, чтобы мальчик не рассказал всего отцу. Демосфен вспомнил школьный греческий: «Ты умрешь, обещаю».

Шепот пробежал по ряду послов: его речь содержала важные моменты, еще не затронутые. Ключевые места, если бы только он мог их припомнить…

Охваченный мрачной паникой, он последовал совету царя, пытаясь вернуться мыслями к вступлению. Губы мальчика слабо, беззвучно, насмешливо шевельнулись. Голова Демосфена стала пустой, как высушенная тыква. Он выговорил: «Простите» — и сел.

— В таком случае, благородные афиняне… — заключил Филипп и подал знак распорядителю. — Когда вы отдохнете и подкрепитесь, я дам вам ответ.

За дверью Антипатр и Парменион принялись обсуждать, как выглядели бы послы в кавалерийском строю. Филипп, направляясь к библиотеке, где он оставил свою уже написанную речь (в ней были оставлены пробелы на случай дополнений после речей послов), почувствовал на себе взгляд сына. Он кивнул, и мальчик прошел за ним в сад, где, в умиротворяющей тишине, они остались одни среди деревьев.

— Можешь отлить, — сказал Филипп.

— Я ничего не пил. Ты говорил мне об этом.

— Да? Ну, как тебе Демосфен?

— Ты был прав, отец. Он трус.

Филипп опустил полу хитона и оглянулся, — что-то в голосе сына заинтересовало его.

— Что с ним случилось? Ты знаешь?

— Этот актер, который выступал перед ним. Он украл его историю.

— Как ты узнал?

— Я слышал, как он репетирует в саду. Он говорил со мной.

— Демосфен? О чем?

— Он подумал, что я раб, и хотел знать, не шпионю ли я. Потом, когда я ответил на греческом, он решил, что я чей-то жопка. — Он прибегнул к казарменному словечку, которое первым пришло ему на ум. — Я не объяснил ему, я решил подождать.

— Чего?

— Я приподнялся, когда он начал говорить, и он узнал меня.

С явным удовольствием мальчик наблюдал, как улыбка медленно преображает лицо его отца: щербатый рот, здоровый глаз и даже слепой.

— Но почему ты не сказал мне?

— Он этого и ожидал. Он не знал, что думать.

Филипп бросил на него сияющий взгляд.

— Этот человек делал тебе предложения?

— Он не стал бы просить раба. Он просто поинтересовался бы, сколько я стою.

— Что ж, теперь, полагаю, он это знает.

Отец и сын переглянулись. Это было мгновение редкой гармонии между ними. Оба были подлинными наследниками тех вождей, что сотни и сотни лет назад приехали из-за Истра на своих колесницах. Вооруженные бронзовыми мечами, они вели за собой неисчислимые племена, одни из которых ушли дальше на юг, покоряя новые земли, другие осели в местных горных царствах, в которые привнесли свои древние обычаи. Они возводили для своих мертвых гробницы, где те лежали рядом с прахом предков, черепа которых были покрыты шлемами, увенчанными кабаньими клыками, а обнажившиеся до костей руки сжимали обоюдоострые секиры. Из поколения в поколение, от отца к сыну, передавались выверенные детали кровной мести и междоусобиц. За оскорбление следовало отомстить, хотя на обидчика нельзя было поднять меч, — изящно, тонко воздать мерой за меру. В своем роде это было похоже на кровавую расправу в тронном зале Эгии.

В Афинах наконец обсудили условия мирного договора. Антипатр и Парменион, посланные туда представлять Филиппа, были поражены затейливыми обычаями юга. Единственным вопросом, выносившимся на голосование в Македонии, был смертный приговор, все остальное единолично решал царь.

К тому времени, когда условия были приняты (Эсхин особенно упорно настаивал на этом) и посольство отправилось в обратный путь, чтобы заключить договор, царь Филипп успел покорить фракийскую крепость царя Керсоблепта[22] и принял капитуляцию на том условии, что сын фракийца останется заложником в Пелле.