Божественное пламя

Паря над морем на облаке, златошлемная Афина вдохновляла героя. Совоокая богиня побед! Прими меня, каков есть, я принадлежу тебе. Я могу служить тебе одними только словами, но в твоей власти превратить их в меч и голову Горгоны. Дозволь мне защищать твою цитадель, пока она не взрастит новых героев.

Афина ответила ему спокойным пристальным взглядом. Как и положено, ее глаза были серыми. Демосфену показалось, что утренний озноб вернулся, и его внутренности судорожно сжались от страха.

За дверями послышался какой-то шум. Вошел царь, сопровождаемый двумя военачальниками, Антипатром и Парменионом. Это была внушающая ужас троица закаленных в сражениях воинов, каждый из которых сам по себе приковывал взоры. Вместе с ними, скрываясь за взрослыми, держась сбоку от царя, вошел кудрявый, разряженный мальчик. Глаза он держал опущенными.

Пришедшие устроились на своих местах, Филипп учтиво приветствовал послов и предложил им сесть.

Филократ произнес речь, суровую на слух, но на самом деле полную намеков, которые могли оказаться полезными для царя. Подозрения Демосфена крепли. Все они предварительно обменялись краткими тезисами. Те ошибки, которые он сейчас допускал, не могли быть простой неряшливостью. Если бы он мог хоть на минуту оторвать глаза от царя и сосредоточиться на этом!

Он ожидал, что будет преисполнен ненависти по отношению к Филиппу, но не ожидал, что тот выбьет его из колеи. В приветственной речи царя, утонченно вежливой, не было ни одного лишнего слова, и ее краткость изящно намекала, что на этот раз туманная пелена искусно сплетенных слов будет бесполезна. Каждый раз, когда оратор оборачивался к другим послам за поддержкой, Филипп изучающе пробегал взглядом по их лицам. Его слепой глаз, не уступающий в подвижности здоровому, казался Демосфену много более зловещим.

Время едва тянулось, лежавшие под окнами полосы солнечного света медленно ползли по полу. Оратор за оратором предъявляли требования Афин на Олинф и Амфиполь, вспоминали о былых сферах влияния во Фракии и Херсонесе, ссылались на Эвбейскую войну, на то или иное столкновение на море; извлекали старые договоры с Македонией, заключенные в течение долгой череды войн за ее трон; толковали о хлебных путях Геллеспонта, о намерениях Персии и интригах ее сатрапов, владеющих побережьем. И все это время Демосфену было видно, как блестящий черный глаз вместе с бесполезным товарищем то и дело задерживается на его фигуре.

Его, знаменитого тираноборца, ждали так же, как ждут протагониста, который должен выйти из расступившегося хора. Как часто в судах и на Собрании знание этого воодушевляло его, заставляло закипать кровь. Теперь ему пришло в голову, что никогда прежде он не обращал свою речь к одному человеку.

Он владел каждой струной своего инструмента, мог рассчитать малейшее изменение тона, мог превратить справедливые требования в слепую ненависть, сыграть на самолюбии людей так, что уже им самим казалось, что они самоотверженно выполняют свой долг, мог замарать грязью честного человека и обелить негодяя, — даже среди судейских и политиков своего времени, предъявляющего высокие требования к искусству оратора, он считался профессионалом высочайшего класса. И он знал, что способен на большее. В иные дни он переживал чистейший восторг артиста, воспламеняя слушателей собственной мечтой о величии Афин. Он достиг вершины мастерства, сейчас он должен совершить невозможное, но теперь ему внезапно стало понятно, что необходимым условием его успеха являлась безликая толпа. Когда люди расходятся по домам, его ораторское искусство хвалят, но похвалы растворяются среди многих сотен людей, ни один из которых его в действительности не любит. Среди них нет никого, с кем он смыкал щиты в сражении. И если он нуждался в любви, это стоило лишь две драхмы.

Заканчивал свою речь восьмой оратор, Ктесифон. Вскоре придет его очередь, и он будет говорить не для привычной ему толпы, а для оценивающего взгляда единственного черного глаза.

Нос опять заложило, пришлось высморкаться в плащ — пол был слишком вызывающе изукрашен. Что, если из носа потечет во время выступления? Стараясь не думать о царе, он посмотрел на краснолицего ширококостного Антипатра, на Пармениона с его широко развернутыми плечами, буйной бородой и кривыми ногами наездника. Это было неразумно. В отличие от Филиппа, они не были скованы приличиями, заставляющими выслушивать всех афинян одинаково бесстрастно, и оценивали послов и их речи вполне искренне. Свирепый взгляд голубых глаз Антипатра живо напомнил Демосфену филарха,[21] под началом которого он, тщедушный восемнадцатилетний юнец, отбывал свою воинскую повинность.