Божественное пламя

Пока эффектный, безрассудно страстный экспромт судорожно метался от пароксизма к пароксизму, Эпикрат молча пристально изучал мальчика. Грек был сбит с толку злоупотреблениями той самой эстетикой, которой он посвятил жизнь. Он даже не был влюблен, его вкусы были иными. Почему он оставался во дворце? В одеоне Афин или Эфеса подобное представление привело бы в восторг верхние ярусы театра, заставив их освистать судей. И все же в манере игры Александра не было ничего от театра, — намеренного желания подать себя, она искупалась не невежеством — Эпикрат хорошо это видел, — но совершенным, высшим неведением.

«И вот ради этого, — думал он, — я остаюсь. Я чувствую необходимость остаться, необходимость, силу и настоятельность которой не могу измерить, о которой не могу думать без страха».

В Пелле был сын одного торговца, игру которого он как-то случайно услышал, — настоящий музыкант. Грек вызвался учить его бесплатно, надеясь хоть этим купить душевный покой. Мальчик хотел учиться, старался изо всех сил, был благодарен, и все же эти плодотворные уроки занимали ум Эпикрата гораздо меньше, чем занятия, на которых священные дары бога, принявшего его служение, расточались, как благовония на неведомом алтаре.

Украсьте челн гирляндой цветов, моя песнь
Для храбрых…

Музыка нарастала быстрым крещендо. Губы мальчика раздвинулись в жестокой отрешенной улыбке, как у скрывшихся в темноте любовников. Инструмент не выдержал яростного напора и зафальшивил. Мальчик должен был это слышать, но продолжал играть, словно его упрямая воля могла натянуть струны вновь. Он безжалостен к кифаре, подумал Эпикрат, так же, как в один прекрасный день будет безжалостен к самому себе.

«Я должен ехать, уже давно пора. Я дал ему все, в чем он нуждался. Этим он сможет заниматься самостоятельно. В Эфесе круглый год можно слушать хорошую музыку, а время от времени — и образцовую. Я бы мог работать и в Коринфе. Я взял бы с собой юного Пейтона, ему следует послушать мастеров. Этот же — не я учу его, а он развращает меня. Он пришел ко мне как чужеземец, которому нужен слушатель, и я слушаю его, хотя он коверкает мой родной язык. Так пусть он играет для своих богов и отпустит меня».

Теперь тебе ведома твоя мощь,
Живи по своей силе.

Александр ударил плектром по струнам. Одна из них лопнула, опутав остальные, они нестройно прозвенели и смолкли. Не веря своим глазам, мальчик смотрел на кифару.

— Ну? — сказал Эпикрат. — Чего ты ожидал? Ты думал, она бессмертна?

— Я думал, что она не сломается, пока я не закончу.

— С лошадью ты обращался бы иначе. Дай мне.

Он достал из ящичка новую струну и принялся приводить инструмент в порядок. Александр нетерпеливо переминался у окна, — то, что уже готово было сорваться с его губ, больше не вернется. Грек не торопясь настраивал кифару.

«Перед отъездом я мог бы показать ему его уровень».

— Ты никогда не играл для отца и его гостей, разве только на лире.

— За ужином любят слушать лиру.

— За неимением лучшего. Сделай мне приятное, будь так добр. Разучи для меня какую-нибудь пьесу и сыграй ее, как положено. Я уверен, царь будет рад увидеть, каких успехов ты достиг.

— Я думаю, он даже не знает, что у меня есть кифара. Ты ведь помнишь, я купил ее сам.

— Еще лучше! Это будет для него сюрпризом.

Как и все в Пелле, Эпикрат знал о новом скандале на женской половине дворца. Мальчик нервничал, он еще долго не успокоится. Он не только забросил упражнения, но и пропустил урок. И едва он вошел сегодня в комнату, грек все понял.

Почему, во имя всех богов разума, не может царь обойтись парой гетер? Он мог бы выбрать лучших. Юноши всегда в его распоряжении. Не слишком ли много он хочет? Почему нужно обставлять свой разврат такими церемониями? Этой свадьбе предшествовали, по меньшей мере, три другие. Пусть это старый обычай царского дома в далекой полудикой стране, но тогда зачем называть себя эллином? Филипп так тщится быть принятым Грецией, почему же он не помнит ее золотого правила: «Ничего в излишестве». Варварство не изжить в одном поколении, оно есть и в мальчике, но все же…

Он продолжал молча смотреть в окно, словно позабыв, где находится и чего от него ждут. Его мать, должно быть, снова принялась за него. Эту женщину можно было бы пожалеть, если бы она сама не была повинна в половине своих несчастий — и несчастий своего сына тоже. Он должен принадлежать ей, исключительно ей, и только богам ведомо, чему еще. Даже царь мог показаться вполне цивилизованным рядом со своей царицей. Неужели она не видит, что слишком часто приносит вред своему сыну? Любая из этих жен-наложниц может произвести на свет мальчика, который будет счастлив, имея такого отца. Почему она не может стать обходительнее? Почему она никогда не щадит мальчика?

«Нет надежды научить его чему-либо сегодня, — думал Эпикрат. — Отложим кифару… Да, но раз сам я учился музыке, то для чего?»

Эпикрат поднял инструмент, встал и начал играть.