Божьи безумцы

Я с должной суровостью отстранил ее. Так и стоит она у меня перед глазами: вытянутая тоненькая шейка, совсем не пышная грудь, и вся такая стройная, изящная, что ее миниатюрность казалась мне особой прелестью. Ну да, она маленькая, как бывают маленькие колечки с драгоценным, редкостным камнем, маленькая, как игрушечка, как куколка, изваянная для дофина. Долго я жалел потом, что не посмел сказать ей это и заверить ее, что так же трудно вообразить себе, чтобы нечистый вселился в нее, как и то, что грубые мужские руки лягут на ее плечи, — одинаково трудно и почти столь же омерзительно даже подумать об этом. Долго жалел я, что в ответ сказал ей совсем другие слова:

— Времена, как видно, переменились, иначе ты так не говорила бы тогда, на сходке, Финетта. Быть может, и старейшина прав, и ты была права, — но, быть может, бог пошлет ему мученический венец, а нам велит сражаться.

Но, казалось, она обладала столь тонким слухом, что за этими словами как будто уловила то, что втайне я шептал ей, — она вдруг чмокнула меня в обе щеки и вприпрыжку побежала в сторону Доннареля, так быстро перебирая своими ножками, что ее деревянные башмачки дробно застучали по каменистой дороге, словно копытца целого стада овечек. Она убегала от меня такая же счастливая, как прежде.

И теперь мы любим ее еще больше, ибо знаем, что когтистая лапа дьявола не коснулась Финетты из Борьеса и что девочка эта одна из первых отмечена небом.

Пятница, 11 августа.

На рассвете

Вчера перед сном опустил я в тайник свое писание, а нынче проснулся и потерял нить, — не знаю, куда дальше идти, но ведь так со мной бывает каждое утро и нечего мне тревожиться. Труден только первый шаг, а там уж без всякого усилия находишь слова: одна пишешь, за ними другие приходят, теснятся в голове и подгоняют мое перо, оно бежит, спешит, быстрое, легкое, — я его и не чувствую, забываю о нем. Благодарю за го отца нашего небесного, благодарю за то, что возложил он па меня задачу, столь согласную с моей природой, выполнять ее — одно удовольствие для меня.

Я мог бы рассказать о споен жизни у женолакского судьи и о том, как госпожа Пеладан мало-помалу, сама того не ведая, стала питать привязанность ко мне вслед за своим супругом, а он полюбил меня всем сердцем; пожалуй, мне и приятно было бы вспомнить о тех годах, что я провел под кровом бездетной четы, томившейся одиночеством, о том, как доброе их чувство ко мне замедлило приход приближавшейся к ним старости; я даже мог бы, думается, пересчитать ступени, по коим спускался из чердачной каморки, предназначенной для слуги, к скамеечке у жарко топившегося очага, и наконец оказался е прекрасной горнице, где должен был жить долгожданный сын, на появление коего супруги уже не могли надеяться. Как ни был я привязан к своим хозяевам, меня всегда удивляло, что они хоть и живут очень дружно, но, по-видимому, жене безразлично, какие обязанности выполняет ее муж, и что она никогда не беседовала с ним о делах веры, — даже их католической веры; меж тем отец и мать, вскормившие меня, все делили пополам, включая и служение религии, соединявшей их узами супружества. За что и кто преследует гугенотов, весьма мало занимало жену судьи, из дому она выходила лишь для совершения добрых дел: то она руководила распределением ржи, то раздачей деревянных башмаков семьям, разоренным дотла налетами драгун, и, творя добрые дела, не столько стремилась она услышать слова благодарности от несчастных вдов, сколько помочь всем осиротевшим и обнищавшим.

* * *

Старик кюре Манигас опередил упрямого Бонфуа, хотя тот был и старше его, и в прошлом году принял достойную сего обжоры кончину, всякой снедью набив себе брюхо и упившись основательно в харчевне Шабера близ Шамбориго. На его место прислали молодого капеллана по имени Ля Шазет. Собой он красавчик, и все повадки у него приятные; гибкий и тоненький, как барышня; волосы белокурые, шелковистые, и просто жаль было смотреть, что они выбриты на темени; конечно, обучался он в духовной семинарии аббата Шайла, находившейся в Сен-Жермен-де-Кальберт.

Отец Ля Шазет сначала стал подлаживаться к детям: зазывал их к себе, гладил по головке, собирал у жаркого огня, угощал сладкими сиропами да печеными в золе каштанами. Но еще больше удивил он нас, когда не моргнув глазом объявил, что ему нет дела до нашей веры, и если нам угодно под мнимым усердием в обрядах католической церкви хранить в сердце верования протестантов, пусть для каждого это будет тайной между ним и богом; к тому же мы, дети, идем по стопам родителей, а ведь сыновняя покорность — качество весьма похвальное… Он выдавал свидетельства с такой же снисходительностью, как и его предшественник, и не только не требовал за них золотых дублонов, но зачастую не брал За требы даже обычного вознаграждения, так что и родители вслед за детьми были им очарованы.