Божьи безумцы

Отец Манигас приноравливался к тяжелым временам, ничего, впрочем, не заимствуя от кроткой доброты какого-нибудь Пеладана; он вовсе пе требовал, чтобы умирающий отрекся от своей веры, — нет, он удовлетворялся самыми туманными словами, лишь бы наследники щедро оплачивали ему свидетельство о последнем помазании елеем. Он выдавал любые свидетельства, какие у него просили, — он отнюдь не домогался притворного отречения от веры, коли мзда была изрядная, благословлял, закрывая глаза на то, что творится в сердцах, и хватал цепкой рукой денежки, разрешая богатым рождаться, вступать в брак и отходить в вечность без особых поповских фокусов. Когда приходилось составлять список «дурных подданных и лиц, зараженных фанатизмом»^{30}, он щадил землевладельцев и ремесленников своего прихода, — то есть самые зажиточные, самые старинные семьи, а они все были гугеноты. Свой приход он оберегал, как житницу свою, и всегда старался отвести от него громы и молнии; да еще надо сказать, что, поскольку приход был не из бедных, можно было собирать в нем немалые налоги, сам епископ дорожил им как золотым дном и поддерживал хитрого попа, не слушая воплей аббата Шайла, каковой в противоположность отцу Манигасу больше жаждал сжигать гугенотов на костре, нежели загребать их деньги; его жестокость была без изъяна. Сколько ни жаловался Шайла в монастырь доминиканцев на улице Пьедеваль, там лишь на словах возмущались покладистым священником, при котором в городе было спокойно, а вино в бочках не прокисало; говорили даже, что в резиденции епископа однажды довольно резко одернули нашего севеннского султана:

«Потише, потише, мессир Шайла, — сказал монсеньор. — Ваши молодые священники чересчур усердствуют, преследуя гугенотскую ересь. Увы! Там, где они побывали, ни золота, ни серебра больше не соберешь!..»

Вторая нежданная встреча произошла в сумраке теплого летнего вечера, когда «Сыны Израиля» так страстно внимали божественному слову, будто рождалось оно в них самих, и уже не слышали ни лягушек, надрывавшихся у берега Гардонетты, ни кузнечиков, стрекотавших в отаве, ни шороха ночного ветерка в ветвях каштанов.

«И сказал предвечный Моисею: «Отомсти медианитам за сынов израилевых…» Моисей созвал народ и сказал: «Вооружите ваших мужчин, снарядите воинство, и пусть оно пойдет против медианитов, дабы исполнилось возмездие предвечного Медиану!»

И вдруг послышался громовый голос-

— Горе лжепророкам!

В бледном свете, еще пробивавшемся сквозь листву каштанов, мы увидели, что к нам подходит библейский пастырь, с седыми власами, ниспадавшими на плечи, с длинной седой бородой, с высоким посохом в руке, и стадо овец следовало За ним.

— Сказал предвечный Иезекиилю: «Горе безумным пророкам, видящим пустое и предвещающим ложь; в совете народа моего они не будут!»

Мы узнали в старце почтенного Соломона Пуэка из Брюжеда, старейшину Трех долин, жизнь коего приводила в пример своим детям каждая мать в Севеннах: восьмилетним ребенком он был на войне и следовал за войском на лафете Фальконета, при котором был пушкарем его отец; двенадцать лет он томился в яме, но не стал святотатцем и отступником; перед вратами храма он бросился к ногам разрушителей, и на него пали первые удары кирки; он был при смерти и все- таки выжил; его заточили в темницу еще на двадцать лет, и он вышел из нее стариком, но сохранил детскую веру. С тех пор он скитался в пустынных местах, ибо не только смертное его существо было подвергнуто отлучению от людей, но запрещено было и вспоминать и думать о нем; всякого, кто произнес бы его имя, потащили бы на правеж и шесть раз вздернули бы на дыбу над горящим костром, обозначающим геенну адову.

В голосе Соломона Пурка звучала не столько суровость, сколько скорбь.

— О безумные отроки! По неведению своему или по наущению лукавого поддались вы обольщениям своего покровителя Оранского и следуете за ним на путях ереси?

И почтенный старец заклинал нас восстановить обряды и устав нашей протестантской церкви. У меня так и стоят перед глазами «Сыны Израиля» и среди них Пужуле; как низко склонили они головы и, сгибая спину, каялись в своей вине. И никогда не забыть мне, каким было в тот час лицо Франсуазы-Изабо Дезельган, каким звонким стал ее голос, когда она, крошка Финетта из Боръеса, ошеломила всех нас, бесстрашно оборвав старейшину Трех долин, дав ему, по правде сказать, настоящую отповедь. Право, я до сих пор опомниться не могу! Какой высокой показалась мне Финетта, когда она, устремив взор к зеленому своду каштановой рощи, воскликнула:

— Боже великий! Раз нет у нас больше ни школ, ни учителей и некому научить нас служить тебе, вдохнови нас! Ведь мы хотим лишь одного: служить тебе.

Она дрожала всем телом, словно лист под ветром, вся кровь бросилась ей в лицо.

— Несчастное дитя! — тихо промолвил старец.