Божьи безумцы

Свершилось, и мы возносим благодарение предвечному за ниспослание нам победы, мы молимся и поем псалмы на Алесской Луговине, усеянной трупами врагов наших,^{69} снаряжением и оружием, тяжелыми мушкетами, кои брошены были солдатами, и ополченцами, обратившимися в безумное бегство. Затем, отслужив молебен, мы принялись снимать одежду с убитых, раненых и пленных, не переставая за сим занятием петь во весь голос духовные гимны.

РЕКРУТ

Мари Долговязая сказала ему:

— Сними с себя одежду, потому что мы брезгаем окровавленным платьем, а затем помолись богу согласно твоей вере.

Парень засмеялся и стал возражать, что одежда у него чистая, что ему выдали совсем новую на прошлой неделе, а кроме того, не пристало ему показывать дамам свою наготу. Малый был толстощекий, веснушчатый, состоял в полку графа де ля Фар, пополненном недавно в Монпелье.

Когда пророчица отошла, он весело принялся рассказывать нам, как его три дня назад в первый раз послали в дозор; ему пришлось тогда всю ночь провести в лесу возле Эзе, слушать наши страшные псалмы и мерзнуть в кустах, с завистью глядя на наши костры, горевшие вдали… Рассказывая, он щелкал зубами, похлопывал себя по плечам, пояснял каждое слово движениями и то и дело смеялся.

Мы, однако, подтвердили пленнику, что надо ему раздеться, он послушался и громко расхохотался, когда мы ему повторили, что сейчас умертвим его. Хотя он солдат без году неделя, но его не проведешь, он знает, что есть такое правило, чтобы пленных на войне не убивать.

Мы постарались растолковать ему, что наша война совсем особая, другой такой войны нигде и не найдешь, что на этой войне ни с той, ни с другой стороны пощады не дают, и очень жаль, что господа офицеры ему об ртом не сказали. Он, по-видимому, не поверил и, хоть стащил с себя рубаху, не потерял веселого расположения духа.

Когда же наконец сказали, что пора ему помолиться согласно его вере, он ответил, что верит в бога, как его учили, и, понятно, почитает бога, но никогда не видел тут оснований для взаимной резни. Говоря это, от разделся догола и, желая доставить нам удовольствие, встал на колени…

Он усердно читал «отче наш», «богородицу» и другие молитвы и, поднимая глаза, посматривал, довольны ли мы. Из его речей явствовало, что он ровно ничего не знает о реформатской религии. Мы его спросили, видел ли он кого-нибудь из гугенотов на эшафоте в Монпелье, он ответил, что, кажется, когда он был еще совсем маленьким, он видел, как колесовали какого-то злодея, который держался очень стойко, звали его не то Брусс, не то Бруссе,^{70} но наш пленник тогда стремглав убежал с площади, как только палач в первый раз ударил дубиной, и все же этот хруст раздробленных костей долго снился ему по ночам, и мальчик с криком пробуждался.

Произнеся в последний раз «аминь», он спросил нас, можно ли ему теперь одеться, но топор лесоруба раскроил ему череп от затылка до самого носа.

БАШМАЧНИК

Самое разительное чудо то, что наши враги перестреляли друг друга: когда мы дали залп, знатные господа, скакавшие впереди, разом повернули вспять и смяли собственную пехоту, шагавшую позади. То ли растерявшись, то ли обозлившись, то ли желая остановить беглецов, солдаты из городского ополчения стали стрелять по дворянам.

Башмачник Клобек, хозяин мастерской на Мельничной улице в Алесе, низенький, бородатый, горбатый и уже пожилой человек, разгневавшись, стрелял в гордых всадников графа д’Эгина и, хоть попал к нам в плен, не стесняясь кричал:

— Чтоб их черт побрал, все они пустельги! Им бы только кутить, а не саблей рубить. Приходят к тебе в мастерскую, зазывают: «Пойдем палкой помашем, разгоним дурачье-деревенщину (вот чего наболтали брехуны!). Живо расправимся. Кто у них там? Двое лысых, третий бритый! Гугеноты хныксы, плаксы, еретики-мужики. Вы же это знаете!» И вот наше ополчение выстроилось, как на смотру в воскресенье поутру, и зашагало по навозному следу гордых наших всадников. А кабатчицы выскочили на порог, величают их, прославляют, давай уж бочки из погреба выкатывать (победу, мол, будут праздновать!). Господи Иисусе! Как пальнули мужики, у господ отшибло к вину охоту, давай улепетывать, давай удирать! Бахвалы! Скорее, мол, скорее прочь отсюда! Повернули да и понеслись прямо на нас. То перед нами конские зады качались, а то вдруг морды! Кони нас грудью сбивают, копытами топчут. Ах, дьяволы рогатые! Фыркали, фыркали да и дофыркались: собственную пехоту растоптали. А коли так — получай! Я и выстрелил в конного красавца. И, понятно, не я один догадался, в кого надо целить. Бац, хлоп, и делу конец! Да не тут-то было: прытких трусов и пулей не остановишь. Испачкали свои штаны господа-гордецы!

Старик бригадир де Виллабер сломал себе ногу, когда ополченец подбил его лошадь пулей; он строго приказал нам тотчас же и очень осторожно отнести его к лекарю Камбевьелю, проживающему па Аббатской площади, и за это, мол, оп, мессир де Виллабер, может быть, выхлопочет некоторое снисхождение для нас…