Божьи воины

Вслед за беженцами и их телегами, перегруженными пожитками, на дорогах появилась армия. Явно тоже бегущая. Рыцари, копейщики и стрелки с достаточно угрюмыми минами слушали сообщения о надвигающихся пятидесяти тысячах гуситов, сведения, выкрикиваемые искусственно паническим голосом и плотно нафаршированные перевранными либо полностью выдуманными цитатами из Апокалипсиса и книг пророков.

– Идут гуситы! Сто тысяч! Горе нам, горе!

– Хватит, – проворчал Горн. – Притормози малость. Перебор – вреден.

Жехорс притормозил. Впрочем, уже некого было агитировать, дорога опустела. А спустя некоторое время они заметили два совершенно одинаковых столба черного дыма, вздымающихся высоко в небо из-за стены леса.

– Новая Цереквия и Кетж, – указал головой один из последних беженцев, едущий вместе с женой и монахом-миноритом на телеге, полной имущества и детей. – Уже вторые сутки горят. Там, наверно, кучи побитых людей лежат…

– Это кара Божья, – сказал Жехорс. – Бегите, люди, да побыстрее! И подальше. Потому как, истинно глаголю вам, будет как нападение тому лет двести: дойдут вороги аж до Легницы. Так нас Бог карает. За грехи священников.

– Это что ж вы говорите?! – возмутился монах. – Какие грехи? У вас что, разум помешался? Не слушайте его, братья! Это ложный пророк! Или предатель!

– Бегите, добрые люди, бегите! – Жехорс подогнал коня, но еще повернулся в седле. – А монахам и попам не верьте! И воду в пригородах не пейте! Епископ вроцлавский приказал колодцы травить!

* * *

Они миновали притихшие в ужасе Глубчицы, ехали дальше, держа справа Опавские горы и массив Толстого Есёника. Направление указывали дымы, которых становилось все больше. Горели уже не только Новая Цереквия и Кетж, но и по меньшей мере пять других поселений.

Выехали на взгорье. И увидели двигающийся Табор. Длинную колонну конницы, пехоты, телег. Услышали пение.

Slyste rytieri boz'i, pripravte se jiz k boji,
chv'alu boz'i ku pokoji statecne spievajte!
Antikristus jiz chod'i, zap'alen'u p'ec'i vod'i,
knezstvo hrd'e jiz plod'i, pro Buoh znamenajte!

Впереди едут хорунжие, над ними развеваются знаки. Знамя Табора – белый с золотой Чашей и девизом «veritas vlncit».[208] И вторая хоругвь, полевых войск, тоже белая, на ней вышиты красная Чаша и золотая облатка, окруженные терновым венком.

За хорунжими едут командиры. Покрытые пылью и славой воины великие вожди. Прокоп Голый, которого легко узнать по фигуре и огромным усищам. Рядом с ним Маркольт из Браславиц, знаменитый таборитский проповедник и идеолог. Он, как и Прокоп, поет, и так же, как на Прокопе, на нем меховой колпак и шуба. Поет также Ярослав из Буковины, командующий полевыми войсками Табора. Поет, чудовищно фальшивя, Ян Блех из Тешницы, гейтман общинных войск. Рядом с Блехом едет, но не поет, на боевом жеребце Блажей из Кралуп в тунике с большой красной Чашей на латах. Рядом Федька из Острога, дерущийся рядом с гуситами русский князь, атаман и дебошир. Дальше следуют вожаки городских рекрутов: Зигмунт из Вранова, гейтман Сланого и Отик из Лозы, гейтман Нимбурка. За ними – союзник таборитов, рыцарь Ян Змрзлик из Свойшина, в полных доспехах, на щите герб: три красные полосы на серебряном поле. Два едущих бок о бок со Змрзликом рыцаря также носят гербы. Польская Венява, черная буйволиная голова красуется на золотом щите Добеслава Пухалы, ветерана Грюнвальда, ведущего хоругвь, состоящую из поляков. На щите у Яна Товачовского из Чимбурка красные и серебряные зубцы. Он командует сильной ратью моравцев.

Tr'ava, kvietie i povietrie, plac hl'uposti cloviecie,
zlato, kamenie drah'e, pozelejte s n'ami!
Anjel'e archanjel'e, vy kristovi manzel'e,
tr'ony, apostolov'e, pozelejte s n'ami!

Ветер дул от Есёника. Было одиннадцатое марта 1428 года Господня. Четверг перед воскресеньем Letare,[209] которое в Чехии называют Дружебным.

Конный разъезд. Легковооруженные в капалинах и саладах, с рогатинами.

– Урбан Горн и Рейнмар из Белявы. Фогельзанг.

– Знаю, кто вы, – не опускает глаз командир разъезда. – Вас ожидали. Брат Прокоп спрашивает, свободна ли дорога. Где неприятельские войска? Под Глубчицами?

– Под Глубчицами, – насмешливо улыбается Урбан Горн, – нет никого. Дорога свободна, никто ее вам не преградит. В округе нет никого, кто осмелился бы.

Глубчицкие пригороды полыхали, огонь быстро поедал соломенные крыши. Дым совершенно застил город и замок – объект хищных взглядов таборитских командиров. Прокоп Голый заметил эти взгляды.

– Не трогать, – повторил он, выпрямляясь над поставленным посреди кузницы столом. – Не трогать больше ни Глубчиц, ни окружающих деревушек. Князь Вацлав погорельные выплатил. Договор заключен. Мы слово сдержим.