Божьи воины

Заревел вол, разлаялась собака. Заплакал очередной ребенок. Эленча повернула голову, но идти не могла, она как раз качала на руках, успокаивала мальчонку, а девчушка чуть постарше держалась за ее подол. Эленча вздохнула, потянула носом. Дзержка присматривалась к ней. Она никогда не рожала, у нее никогда не было собственных детей, но она никогда об этом не жалела, это никогда не было проблемой. Никогда до сих пор, подумала она с неожиданным испугом, охватившим холодком грудь и стискивающим горло.

– Вся надежда на то, – заговорил вроцлавец, – что рейд все продолжается и продолжается. Гуситы должны утомиться, перегрузиться собранной добычей.

– Утомляет только поражение, – сказал рыцарь. – Ноги немеют у тех, кто убегает, только уносимое при бегстве добро к земле гнетет. Виктория сил придает, добыча становится легкой как перышко! Кто побеждает, тому польза. Их кони едят пшеницу из наших амбаров, наш пепел нюхают. Но что верно, то верно – воюют они уже давно. От Бобра близко до Карконошских перевалов, близко до Чехии. Даст Бог, уйдут.

– Надолго ли? – выкрикнул мельник из Марчинковиц. – Ведь узнали, что мы слабы, что супротив них в поле не устоим. Что духа в нас нету! Что некому нас в бой вести! Что силезские рыцари, стоит им гуситов увидеть, тут же ноги в руки и не хуже зайцев драпают. Ха, князья удирают! Что сделал Людвик Бжегский? Ему надо было защищать город, безоружных людей, своих подданных. Когда он их данью прижимал, они говорили: «Это ничего, кровушкой платим, зато защитит нас добрый наш хозяин, когда срок придет». А что учинил добрый хозяин? Трусливо сбежал, отдал Бжег на милость напастникам. Разграбили город гуситы до последней крошки, приходскую церковь спалили, а коллегиату Святой Ядвиги превратили в конюшню, богохульники!

– И за все за это, – покрутил головой цирюльник из Собутки, – не разит их гром с ясного неба, не падет на них гнев Божий. И как же тут не сомневаться… Хм-м… Я хотел сказать: тяжко, ох тяжко нас Бог испытывает…

– Надо будет вам к этим испытаниям, – неожиданно заговорил еврей, – привыкнуть… Ай, я вам говорю, это только вначале трудно. Со временем привыкаешь.

Какое-то время стояла тишина. Прервал ее рыцарь.

– Возвращаясь, – сказал он, – к князю Людвику: истинная правда, не по-рыцарски он поступил, бросив Бжег на милость и немилость гуситам. Не по-рыцарски и не по-княжески. Но…

– Но не он один, хотели вы сказать? – зло прервал его мельник. – Верно! Потому как другие тоже спины врагу показывали, пятная честь. Где же, о, где же ты, князь Генрик Благочестивый, который полег, но с поля не ушел!

– Я хотел сказать, – слегка заикнулся рыцарь, – что гуситы силу предательством доказали. Предательством и пропагандой. Распространением ложных сообщений, сеянием паники…

– А откуда оно, предательство-то? – неожиданно задал вопрос монах-минорит. – Почему его зерно так быстро пробивается и буйно цветет, почему у него такой урожай? Вельможи и рыцари без боя сдают крепости и замки, переходят на сторону врага. Крестьяне льнут к гуситам, служат им провожатыми, указывают и выдают на смерть священников, мало того, сами нападают на монастыри, грабят церкви. Нет недостатка в вероотступниках и среди духовников. И нет, нет князя, который бы, как Генрик Благочестивый, pro defensione christiane fidei,[256] бороться и полечь был бы готов. Откуда, если подумать, это берется?

– Может, оттуда, – проговорил басом один из крестьян, могучий мужик с буйной шевелюрой. – Может, оттуда, что не с сарацинами, не с турками биться пришлось, не с теми татарами, которые на силезскую землю при наших прадедах напали. Те, кажись, черными были, красноглазыми, огнем изо ртов шпыряли, дьявольские знаки несли, колдовством занимались и душили наших предков адской вонью. Сразу видно, чья сила их вела. А ныне? Над чешским войском дароносицы, на щитах облатки и богобоязненные слова. На марше они Бога воспевают, перед боем на коленях молятся, причастие принимают. Божьими воинами себя величают. Так, может… Может…

– Может, Бог на их стороне? – договорил, криво усмехнувшись, монах.

Еще год назад, подумала Дзержка в наступившей мертвой тишине, год назад никто даже и подумать о чем-то подобном не решился бы, не то что сказать. Меняется мир, совершенно изменяется. Однако почему так получается, что изменение мира обязательно должно сопровождаться резней и пожарами? Всегда, словно Поппее[257] в молоке, миру, для того, чтобы обновиться, надо купаться в крови?

– Начинаю, – заявил сидящий на ступенях алтаря Шарлей. – Начинаю активнее поддерживать учение Гуса, Виклифа, Пайна и остальных гуситских идеологов. Церкви действительно пора начать изменять… Ну, может, не сразу превращать в конюшни, как бжегскую коллегиату, но в ночлежные дома это уж точно. Только гляньте, как здесь приятно. На голову не льет, не дует, блох кот наплакал. Да, Рейнмар. Если говорить о церквах, я перехожу в твою религию, начинаю послушничество. Можешь рассматривать меня как кандидата в члены.