Божьи воины

– Новая Эра! – рявкнул он. – Бросит человек кротам и летучим мышам серебряных своих идолов и золотых своих идолов. Бог сказал: отвернитесь от своих идолов и от всех своих отвратностей отвернитесь. – Потом он размахнулся, палица с треском разбила раскрашенную доску. Один из подростков глуповато засмеялся. – Не делай себе кумира и никакого, – рычал проповедник, колотя векерой по очередным картинкам, – изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в воде ниже земли.

Разлетелось в щепы «Изгнание из Рая», упал со стены разбитый триптих «Благовещенья», разбилось об пол «Поклонение трех царей», превратилась в щепки «Святая Ядвига», светозарная и туманная, словно из-под кисти Мэтра из Флемалье.[261] Крейчиж дубасил так, что даже эхо шло по церкви. В бешенстве исколотил настенные росписи, изувечил личики херувимов на фризе пилястра. И тут увидел скульптуру. Раскрашенную деревянную фигуру. Ее увидели все. И замерли.

Она стояла, слегка наклонив голову. Придерживая маленькими руками драпирующую одежду, каждая вырезанная складка которой воспевала искусство резчика. Слегка перегнувшись, легко, но гордо, словно желая показать увеличенный живот, беременная Мадонна смотрела на них филигранно вырезанными и покрашенными глазами, а в глазах этих были Gratia.[262] и Agape[263] Беременная Мадонна улыбалась, и в этой улыбке художник выразил величие, славу, надежду, ясность мира после темной ночи. И слова magnificat anima mea Dominum, произнесенные тихо и с любовью.

Magnificat anima mea Dominum.
Et omnia quae intra те sunt…[264]

– Никаких фигур! – зарычал Крейчиж, вздымая векеру. – Никаких скульптур! Покараю идолов Вавилона!

Никто не знал, каким образом Самсон вдруг оказался перед фигурой, между нею и проповедником. Но он оказался там и был там, перекрывая доступ к ней распростертыми крестом руками. Что он делает, подумал Рейневан, видя испуганную мину Таулера и застывшее в гримасе отчаяния лицо Шарлея. Что он такое делает? Идти против проповедника сирот – это самоубийство… Впрочем, Крейчиж в принципе прав… В Новой Эре не будут поклоняться ни идолам, ни скульптурам, не станут бить перед ними челом. Рисковать ради какой-то фигуры, выструганной из ствола липы? Самсон…

Проповедник попятился на шаг, пораженный. Но быстро остыл.

– Божка заслоняешь? Идола оберегаешь? Насмехаешься над словами Библии, богохульник?

– Уничтожь что-нибудь другое, – спокойно ответил Самсон. – Это нельзя.

– Нельзя? Нельзя? – У Крейчижа пена выступила на губах. – Я тебя… Я тебя… Вперед, дети! На него! Бей!

Мгновенно, моментально рядом с Самсоном встал Шарлей, рядом с Шарлем – Таулер, рядом с ними Дроссельбарт, Жехорс и Бисклаврет. И Рейневан. Сам не зная, как и зачем. Но встал рядом. Заслонял. Самсона. И скульптуру.

– Так? Значит, так, еретики? – взвизгнул Крейчиж. – Идолопоклонники! А ну, дети! На них!

– Стоять, – раздался от притвора звучный и властный голос. – Стоять, сказал я.

Вместе с Прокопом Голым в церковь вошли Краловец, Прокоупек, Ярослав из Буковины, Урбан Горн. Их шаги, когда они шли по нефу, гудели и звенели, пробуждали грозное эхо. Факелы отбрасывали зловещие тени.

Прокоп подошел, быстрым и суровым взглядом осмотрел и оценил ситуацию. Под его взглядом пращнички опустили головы, напрасно пытаясь спрятаться за полами рясы Крейчижа.

– А потому что, брат, так… – забормотал проповедник. – Эти вот… вот они, эти…

Прокоп Голый прервал его жестом. Вполне решительным.

– Брат Белява, брат Дроссельбарт. – Таким же жестом он призвал обоих. – Пойдемте, я должен перед походом обсудить некоторые вопросы. А ты, брат Крейчиж… Уйди. Уйди и…

Он остановился, взглянул на скульптуру.

– Уничтожь что-нибудь другое, – докончил почти сразу же.

* * *

Ревел вол, блеяла коза. Дым стелился низко, плыл к камышам над рекой. Стонал и охал раненый, только что сшитый цирюльником из Собутки. Среди беженцев словно духи кружили минориты, выискивая признаки возможной заразы. Бог их послал, этих монахов, подумала Дзержка. Разбираются в заразах, высмотрят в случае чего. И не боятся. В случае чего не сбегут. Не они. Они не знают страха. В них всегда живет скромное и тихое мужество Франциска.

Ночь была теплая, пахло весной. Кто-то рядом громко молился.

Спящая на подоле Дзержки Эленча пошевелилась, застонала. Она устала, подумала Дзержка. Она истощена. Поэтому спит так неспокойно. Поэтому ее мучают кошмары.

Опять.

Эленча застонала во сне. Ей снились бой и кровь.

Идущий по золотому полю черный тур, думал Рейневан, глядя на полуутопленный в грязи щит. Такой герб профессионалы называют d'or, au taureau passant de sable. А тот, другой герб, на другом щите, едва видимый из-под засохшей крови, тот, с красными розами на скошенной серебряной полосе, называется: d'azur, a la bande d'argent, chargee de trois roses de gueules.

Он нервным движением протер лицо.